Помечтай немножко - Филлипс Сьюзен Элизабет

– Я отвечаю за него, Боннер. Я, я одна, и никто другой!

– В таком случае тебе следует получше заботиться о себе.

– Не лезь ко мне с советами, – отрезала Рэчел и прожгла Боннера злобным взглядом.

– Учти, чокнутым лучше держаться вместе.

Сказав это, Боннер бросил на Рэчел такой полный понимания и сочувствия взгляд, что у нее перехватило дыхание. Она хотела сказать еще какую-нибудь колкость, но не смогла.

– Я не хочу об этом говорить.

– Вот и ладно. Лучше поешь.

Пальцы Рэчел судорожно сжали лежащий у нее на коленях бумажный пакет. В душе она вынуждена была признать, что Боннер прав: как бы она ни истязала себя, это не могло гарантировать Эдварду защиту от жизненных неурядиц.

Душу ее захлестнуло бессильное отчаяние. Ей так хотелось, чтобы у сына было все, не только пища, но и безопасность, уверенность в завтрашнем дне, здоровье, образование, дом, где он мог бы жить. Но, даже лишая себя последнего куска, она была не в состоянии обеспечить ему всего этого.

Глаза Рэчел наполнились слезами, и по щеке побежала влажная дорожка. Мысль о том, что Боннер увидит ее плачущей, привела ее в ярость, и она, устремив на него испепеляющий взгляд, пробормотала:

– Попробуй только хоть слово сказать!

Боннер шутливо поднял кверху обе руки, давая понять, что не собирается ей перечить, и отхлебнул еще глоток «Доктора Пеппера».

По телу Рэчел пробежала судорога. И тут Боннер был прав: напряжение последних месяцев в самом деле сделало ее похожей на сумасшедшую, и понять ее мог только такой же сумасшедший, как и она.

Если трезво взглянуть на вещи, подумала она, то у Эдварда во всем мире не было никого, кроме нее, а она действительно относилась к себе просто наплевательски. Доводя себя голодом до полного изнеможения, она лишь делала еще более нестабильным их с Эдвардом и без того незавидное положение.

– Сукин ты сын! – пробормотала она, глядя на Гейба, и вытащила из пакета гамбургер.

Боннер, ни слова не говоря, натянул на самые глаза козырек своей бейсболки, словно собирался хорошенько вздремнуть.

Рэчел сунула гамбургер в рот, ощутив вместе с его восхитительным вкусом привкус собственных слез.

– Не знаю, как у тебя хватило наглости назвать меня ненормальной, – с трудом выговорила она с набитым ртом и, дрожа от нетерпения, откусила от гамбургера еще кусок. – По-моему, человек, которому взбрело в голову открыть придорожный кинотеатр для автомобилистов, должен быть полным придурком. Может, ты этого не заметил, Боннер, но такие заведения вымерли уже лет тридцать назад. Ты прогоришь еще до того, как кончится лето.

– Плевать я на это хотел, – сказал Боннер.

– В таком случае я умываю руки. Похоже, ты в десять раз более сумасшедший, чем я.

– Ты лучше ешь давай.

Смахнув с глаз слезы тыльной стороной ладони, Рэчел откусила очередной кусок. Еще никогда в жизни она не ела такого вкусного гамбургера.

– Тогда зачем тебе это вообще надо? – спросила она, торопливо прожевывая очередную порцию.

– Просто хотел себя чем-то занять, а ничего лучше придумать не смог.

– А чем ты зарабатывал на жизнь до того, как рехнулся? – поинтересовалась Рэчел.

– Я был наемным киллером и работал на мафию. Ну что, ты уже больше не плачешь?

– Я вовсе не плакала! А мне бы очень хотелось, чтобы ты в самом деле был киллером. Тогда, будь у меня деньги, я бы заплатила тебе, чтобы ты прикончил сам себя.

Боннер приподнял козырек бейсболки и спокойно, без всякого раздражения посмотрел на нее.

– Если ты и дальше будешь меня так усердно ненавидеть, мы с тобой неплохо уживемся, – сказал он.

Не обращая внимания на его слова, Рэчел, покончив с гамбургером, принялась за жареную картошку, запихивая в рот сразу по нескольку ломтиков.

– Слушай, а как тебя угораздило связаться с Дуэйном?

Вопрос был задан без особого интереса, скорее всего просто от скуки, но Рэчел решила, что, поскольку Боннер не сообщил ей никакой информации о себе, ей тоже не следует откровенничать.

– Я познакомилась с ним в стриптиз-клубе, где работала исполнительницей экзотического танца.

– Я видел твое тело, Рэчел. Должно быть, когда там танцевала, ты была попышнее. При такой худобе ты не заработала бы даже на жевательную резинку.

Рэчел хотела было обидеться, но тщеславия у нее совсем не осталось.

– Девушки, которые работают в таких местах, не любят, когда их называют стриптизершами. Я об этом знаю от одной из них. Несколько лет назад мы жили с ней на одном этаже. Она каждый день ходила в салон красоты загорать под кварцевой лампой.

– Да что ты говоришь.

– Ты небось думаешь, что исполнительницы экзотических танцев – они предпочитают, чтобы их называли именно так – загорают нагишом? Так вот, ничего подобного. Ложась под лампу, они надевают крохотные трусики, чтобы на теле оставались белые полоски. Та девица рассказывала мне, что в этом случае, когда они в клубе их снимают, публика возбуждается еще сильнее: запретный плод кажется еще более запретным.

– Похоже, я слышу в твоем голосе восхищение.

– Она очень неплохо зарабатывала, Боннер.

Гейб в ответ только фыркнул.

По мере утоления голода Рэчел становилась все более любопытной.

– А все-таки, чем ты занимался раньше? Только честно.

– Да какие уж тут секреты, – пожал плечами Боннер. – Я был ветеринаром.

– Ветеринаром?

– Ну да, а что такого?

По голосу Боннера Рэчел догадалась: их перемирие висит на волоске. С немалым удивлением она вдруг поняла, что этот человек ее интересует. Ей пришло в голову, что Кристи, которая прожила в Солвейшн всю жизнь, должны быть известны кое-какие его секреты, и Рэчел решила при случае расспросить ее об этом.

– Ты не похожа на женщину, которая способна вскружить голову телепроповеднику, – снова заговорил Боннер. – Мне кажется, преподобный Дуэйн Сноупс должен был выбрать себе в жены какую-нибудь набожную особу, аккуратно посещающую церковь.

– Я была такой благочестивой и набожной, что дальше некуда, – сказала Рэчел, стараясь, чтобы в голосе ее не чувствовалось ни малейшего признака горечи. – С Дуэйном я познакомилась в Индиане во время его проповеднической кампании. Я была одной из его добровольных помощниц. Он меня прямо околдовал. Хочешь – верь, хочешь – нет, но раньше я была довольно-таки романтически настроенной особой.

– Но ведь он был намного старше тебя, разве нет?

– На восемнадцать лет. Идеальный кандидат на роль отца сиротки.

Боннер вопросительно взглянул на Рэчел.

– Меня воспитывала бабушка, – пояснила она. – Я жила в центральной части Индианы. Бабуля была очень набожной, и потому прихожане маленькой сельской церквушки были для нее семьей. Они стали семьей и для меня. Религия устанавливала весьма жесткие правила, но по крайней мере это были честные правила, в них не было лжи.

– А что случилось с твоими родителями?

– Моя мать была хиппи. Она не знала, кто мой отец.

– Хиппи?

– Я родилась в коммуне хиппи в штате Орегон.

– Да ты шутишь.

– Поначалу я жила с матерью, но потом она села на наркотики и, когда мне было три года, умерла от передозировки. Мне повезло, меня отправили к бабушке. – Рэчел улыбнулась. – Она была очень простая женщина: верила в Бога, в Соединенные Штаты Америки и яблочный пирог. И еще обожала преподобного Дуэйна Сноупса. Она была так счастлива, когда я вышла за него замуж!

– По всей видимости, она не слишком хорошо его знала.

– Она считала его чуть ли не посланцем Господа. К счастью, она умерла, так и не узнав правды. – Покончив с едой и чувствуя, что живот у нее набит до отказа и вот-вот лопнет, Рэчел, с удовольствием слизнув с конца пластмассовой трубочки сладкую коричневую массу, поднесла трубочку к губам и принялась за шоколадный коктейль. Она достаточно много сообщила Боннеру о себе, однако до сих пор ничего не получила взамен. – Слушай, скажи мне, как чувствует себя человек, который является паршивой овцой в собственной семье?