Такое короткое лето - Станислав Васильевич Вторушин

Палата снова погрузилась в сон. Муха слетела со шторы и села ни спинку кровати Кричевского. Он повернулся на спину, высвобождая руку из-под одеяла и спугнул ее. Она перелетела на одеяло Спиридонова и задремала вместе с ним.

На следующее утро я спросил у доктора, когда могу собираться домой. Он опустил голову и, посмотрев на меня с нескрываемым удивлением, спросил:

— Чего вы так заторопились, молодой человек?

— Чувствую, что поправляюсь.

— Вот когда поправитесь, тогда и выпишем, — сказал доктор.

Но мне уже не хотелось лежать в больнице, где каждая минута растягивается чуть ли не на целый день. Я засыпал с мыслью о Маше и просыпался с ней же. Я вспоминал ее лучившиеся ласковым теплом глаза, ее узкую ладонь с тонкими длинными пальцами, к которым прикасался губами и мне хотелось превратиться хоть в воробья, только бы вырваться из этой палаты. Я выходил в коридор или на лестничную площадку и подолгу смотрел на птиц, перелетающих с дерева на дерево, на людей, которые медленно гуляли по тротуару или, громко хлопая дверцами, торопливо садились в машины, уезжая по своим делам. За стенами больницы текла совсем другая жизнь.

Наконец, у меня сняли контрольную кардиограмму, после чего доктор сказал:

— Завтра, Баулин, можете отправляться домой. Но старайтесь больше не попадать сюда.

И тут я увидел глаза Кричевского. В них стояли слезы. Он наверняка надеялся, что покинет больницу раньше меня. Доктор тоже увидел его глаза. По всей видимости, взгляд Кричевского смутил его. Поэтому он похлопал Михаила Юрьевича по плечу и сказал:

— И вас тоже будем выписывать завтра. Звоните жене, пусть готовится встречать.

Кричевский тут же достал свой телефон. Я вышел в коридор, спустился по лестнице и очутился на улице. Лицо обдало ветерком, я услышал, как зашелестели листья и над головой пискнула пичуга. Я поднял голову, но не увидел ее. Липа уже отцвела. Вместо пахучих желтых цветов на ее ветках висели маленькие светлые горошины. Ими была усыпана земля под деревом. Я поднял одну горошину, поднес к лицу, понюхал, но она ничем не пахла. От обилия свежего воздуха у меня слегка закружилась голова. Постояв несколько минут под липой, я пошел в свою палату.

Еще в коридоре увидел, как в ее открытую дверь проскочила сестра со стойкой в руке, на которой была капельница. Я кинулся за сестрой. Кричевский лежал на каталке, около него стоял врач и держал его за руку. Сестра вводила иголку капельницы в вену. Врач поднял стойку и они вместе с сестрой покатили каталку в реанимационную палату.

Какое-то время я не мог прийти в себя. Еще несколько минут назад Кричевский, собиравшийся домой, обменивался колкостями со Спиридоновым. Достав расческу, Михаил Юрьевич начал приводить в порядок свой венчик вокруг головы. Смотревший на него Спиридонов почесал волосатую грудь и заметил:

— А боженька-то волос тебе не шибко отвалил.

— Он мне предлагал сивые, как у тебя, — сверкнув черными выпуклыми глазами, ответил Кричевский. — Я отказался.

Сейчас Спиридонов сидел на кровати и отрешенным взглядом смотрел через открытую дверь в коридор, по которому только что увезли его непримиримого оппонента.

— Что случилось? — спросил я сталевара.

— Да все эта подлая газета, — он кивнул на подушку Кричевского, на которой лежал свежий номер «Коммерсанта». Эту газету по просьбе Михаила Юрьевича купила ему медсестра. — Глянул в нее и обомлел. Оказывается, за одну ночь рубль по отношению к доллару упал в три раза. — Спиридонов покачал головой и добавил: — Надо же. Человек пережил блокаду, горячую и холодную войну, а вот падения рубля не выдержал.

С кровати Кричевского послышался писк. Я повернул голову и только сейчас заметил, что рядом с подушкой лежит сотовый телефон. Сталевар протянул руку и накрыл его одеялом.

5

Валерин «Запорожец» я узнал сразу, как только он вынырнул из-за кустов сирени, растущей вдоль больничного корпуса. Левое крыло машины в одном месте было ободрано и загрунтовано под покраску. Грунтовка выделялась ярким светло-коричневым пятном на голубом фоне. У меня екнуло сердце, когда он остановился около входа в наше кардиологическое отделение. Валера не мог приехать забирать меня из больницы сам по себе.

Еще с утра сестра сказала, что меня выписывают. Документы на выписку она обещала подготовить к двенадцати. Ближе к назначенному времени я сдал больничную пижаму и надел цивильный костюм. Спиридонов сидел на кровати в майке и пижамных брюках и смотрел на меня печальными глазами. Его взгляд как бы говорил: «Ты уже выкарабкался, а вот выкарабкаюсь ли я, еще не известно». Спиридонов заметно сдал после того, как Кричевского увезли в реанимацию. Он не шутил, не ввязывался в споры и, вскакивая всякий раз при виде врача, заходившего в палату, спрашивал:

— Как там мой сосед?

У Кричевского случился второй инфаркт. Состояние его было тяжелым, мы это знали.

— Пока без изменений, — говорил доктор, внимательно глядя на Спиридонова и постукивая по ладони никелированными трубочками стетоскопа. Излишняя нервозность больного настораживала его.

— Вот до чего доводят людей газеты, — возмущался Спиридонов. — Не читал бы сосед этого подлого «Коммерсанта», уже был бы дома.

Врач обводил взглядом больных и выходил из палаты. В политические дискуссии он не ввязывался, тем более, что сталевар был прав лишь отчасти. Газеты отравляют жизнь, особенно, когда газетчики начинают судить всех и вся. Но ведь они ведут себя так, как им позволяем мы. В случае же с Кричевским газета вообще была ни при чем. Курс доллара к рублю он мог узнать и от медсестры. Сейчас многие вместо «здравствуй» начинают утренний разговор именно с этого.

— Она придет тебя встречать? — спросил Спиридонов, когда я, надев рубашку, стал причесываться перед зеркалом.

Он, конечно же, имел в виду Машу.

Я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы мог ответить «Да!». Но у меня не было для этого никаких оснований и я промолчал.

Рубашка не выглядела свежей, хотя Нина, провожая в больницу, специально подсунула мне единственную чистую, которая оставалась в моей сумке. Очевидно, на ее вид повлияло долгое лежание в больничной коптерке.

— Не темни, — сказал Спиридонов, с кряхтением поднимаясь с кровати. — Если бы не встречали, не прилизывался бы.

Я вышел на лестничную площадку и, присев на подоконник, стал смотреть на улицу. Красоты летнего пейзажа не интересовали меня. Я позвонил Маше, как только узнал, что меня выписывают. Но никто не ответил. Поэтому настроился ехать к Гене, у которого мне всегда были рады. Но никогда я не чувствовал себя таким одиноким и заброшенным, как в это утро.