Лисьи байки: мистические рассказы - Олег Савощик

заявление, даже не взглянув на меня.

Скоро это пройдет, и в офисе всё вернется на круги своя. Вернусь ли в офис я, ещё не знаю.

Пока ехал к вокзалу, пытался вспомнить, когда в последний раз видел улыбающихся попутчиков. Женщина напротив комкала в руках пустой пакет из супермаркета и постоянно оглядывалась. Компания подростков, что гоготали на всю остановку и подначивали друг руга, устроившись в автобусе примолкла, то и дело выглядывая в окна и проверяя время в телефонах. Тревога смешалась с духотой салона, осела на лица пассажиров.

Говорят, брошенные на эмоциях слова могут ранить. Но иногда невысказанные эмоции отравляют сильнее слов.

Уже в поезде мне позвонил Илья. Психолог извинялся за вчерашнее поведение, сказал, что такое с ним впервые, предложил другого специалиста. Я поверил, но от замены отказался.

…Пятнадцатиминутная остановка заканчивается, и я возвращаюсь в вагон. До Минска ещё почти два часа езды. Рядом с купе женщина вдавливает в ухо телефон и сосредоточенно слушает, глядя в окно. Рука с трубкой скрывает часть лица, и я вижу только крупную каплю на дрожащем подбородке.

В купе на соседней полке стоит сумка. Хотелось доехать до столицы одному, но что уж теперь. Сажусь на свое место и слышу голос женщины за дверью. Голос дрожит, голосу не хватает воздуха. По интонации не разобрать, просит женщина о чем-то или оправдывается.

Я смотрю в окно на соседний поезд. Вагоны плавно проплывают мимо, и сразу не выходит определить, движутся они или мы. Так же и с собственной крышей: порой сложно сказать, едет она у тебя или у окружающих.

Женщина заходит в купе, здоровается, не посмотрев в мою сторону, и садится к окну.

Ее уже не молодое лицо без косметики, оно распухло от слез, длинная челка налипла на лоб. Женщина кусает ногти, и в отражении стекла я вижу усталость в ее глазах.

Сосредотачиваюсь. Не на ней, на себе.

Я не думаю о причинах – мне ни к чему любопытство.

Я не думаю о её состоянии – мне ни к чему жалость.

Мне нужно лишь чувство, поглотившее меня на платформе. Его послевкусие еще со мной, как терпкость хорошего вина на языке. Я делаю глубокий вдох, расслабляя мышцы, позволяют заполнить себя снова. Улыбаюсь.

Стучат колеса. Первое время ничего не происходит. Затем я слышу вздох с соседней полки. Вдох облегчения. Я чувствую его почти физически, почти слышу грохот тяжести, свалившейся с чужих плеч.

Женщина у окна улыбается, ее лицо разглаживается.

Я улыбаюсь в ответ.

***

– Так, что там у нас… – Пашка лезет мне в рот, и я напрягаюсь, впиваюсь ногтями в подлокотник.

Смотреть на лампу над креслом не хочется: свет мягкий, но всё равно раздражает. Белый потолок слишком белый, взгляду не за что зацепиться. Куда же мне смотреть? Закрыть глаза? Нет, так только хуже. Я смотрю на Пашку. Его лицо скрыто маской, видны лишь темные глаза с легким прищуром. Что-то в них едва уловимо меняется.

– Так, ладно, прервемся… – бормочет Паша и убирает руки. Достает трубку из моего рта.

– Всё так плохо? – я разминаю скулы. Никогда не думал, что больнее всего у стоматолога держать широко открытым рот.

– Не, не в этом дело.

– Боюсь стоматологов, – извиняюсь я.

– Это нормально, – говорит друг. – Меня больше смущают люди, которые не боятся. У таких кукуха не всегда на месте. Вопрос в другом: почему боюсь я?

Он протягивает руки и я вижу, как его пальцы мелко подрагивают. Паша смотрит на них, словно видит впервые.

– Бред какой-то, – говорит он.

Еще какой, Пашка, еще какой. Сейчас нужно действовать быстро, пока этот бред не захлестнул меня с головой, а тогда я потяну тебя следом.

– Ты утомился всего лишь, – говорю я, глядя на друга. Говорю нам обоим. – Давай так. Передохнем маленько, а ты расскажешь мне, как будешь лечить. Поэтапно. Зачем иглы, и вот эти штуки тоже зачем, подробно, хорошо? Тогда мне станет проще, если буду знать, меня отпустит. А там, глядишь, и сам себя в руки возьмешь.

Пашка кивает.

– Да, надо было сразу так. Спасибо, – он пытается улыбнуться. – Итак, в зубе есть система корневых каналов…

Он рассказывает, как всё устроено, и что ждет меня в следующие пару часов. Мне правда легче. Голос Пашки звучит уверенней.

Когда всё заканчивается, мы идем ужинать в забегаловку через дорогу. Теперь я могу нормально жевать. Какая недооцененная способность, оказывается! Паша ковыряется ломтиком жареной картошки в соусе. Я жду, пока он закончит с едой, но его бургер остывает нетронутым.

– Пашка… Сказать хотел.

Мне это нужно. Сформулировать, высказать и услышать себя со стороны. В кабинете стоматолога это помогло.

Я начинаю со случая в аптеке, и Паша хихикает на моменте с женщиной и ее табачно-барбарисовым запахом. Говорю, как разозлился от разговора с начальницей. О том, как пьянел бармен с каждым выпитым мной бокалом пива, и как умирал от похмелья сосед, не взявший капли в рот. О женщине в поезде.

– Я словно переполненный бак с отходами. Дырявый бак, – подвожу я итог. – И то, что просачивается наружу, заражает всё вокруг.

– Сколько ты пил обезболивающих? Может, что-то еще? – спрашивает Паша серьезно.

– Только то, что ты сам советовал. Я уже думал о глюках… до сих пор думаю.

Мы молча глотнули сладкой газировки. Дрянь липкая.

– С тобой некомфортно, – признался Паша смущенно. – Я сразу почувствовал, как тебя встретил. Помнишь, в детстве? Если один из нас смеялся, второму тоже было весело. Если кому-то из нас было больно, другой плакал. Мама говорила, что у нас одно настроение на двоих, если сейчас так же… Серег, если мне так хреново, что же творится с тобой?

***

– Я не знаю, что сказать, – пожимаю плечами на могиле отца.

– Знаешь, – говорит Пашка уверенно. – Тебя не было на похоронах, ты должен знать.

Мы стоим в тени старого клена и смотрим на надгробие. Обычный камень с табличкой, только имя и годы жизни, даже фотографии нет. В нескольких метрах от нас проходит целая процессия, человек двадцать, все в костюмах, большинство надели солнцезащитные очки. В центре важно вышагивает толстяк, пуговицу пиджака на его животе может застегнуть только чудо. Дорожная пыль оседает на начищенных туфлях. Толстяк