Десятый круг ада - Александр Андрюхин

— По-моему, вы преувеличиваете, — пробормотал Быстрицкий, думая о своем.

— Я был бы счастлив, если бы я действительно преувеличивал. Но факты вещь упрямая. Кстати, вы так и не ответили мне, что вы думаете по поводу того, что в теле вашей дочери как бы находится душа Зинаиды Полежаевой?

Быстрицкий метнул негодующий взгляд на следователя.

— Девочка бредила. Неужели вам не ясно?

— Мне многое в этой истории не ясно, — покачал головой Кожевников. Из того, что она рассказывала, многое подтвердилось. Вчера вечером мне звонили из Симбирска: сотрудники УВД извлекли из-под Свияжского моста мешок с останками женщины. Предварительные данные не опровергают того, что эти останки принадлежат пропавшей Полежаевой. Хотя это не точно. Криминалисты ещё работают. Так что ваша дочь если и бредила, то как-то правдоподобно, что ли…

Банкир настороженно посмотрел на полковника.

— Значит, вы полагаете: все, что говорила она, чистая правда?

Полковник отрицательно покачал головой.

— То, что дух Полежаевой перешел в тело вашей дочери, правдой быть не может. Это возможно только в американском сериале «Секретные материалы». Если я напишу такой же отчет, какой каждую серию пишут работники американских спецслужб, что, мол, «подобное явление человечество ещё понять не в силах», меня выкинут из органов. Нет. Это её фантазии. Я даже догадываюсь, зачем ваша дочь все это насочиняла. Чтобы для вас навсегда остаться чистой и непорочной…

— Нет. Не то вы говорите, — перебил Быстрицкий. — После того как она разбилась и я, придя в больницу, взглянул ей в глаза, то ужаснулся: они были совершенно взрослыми. Я ещё тогда обратил внимание на то, что она вела себя со мной настороженно, как будто видела впервые. И мать свою она больше месяца не могла назвать «мамой». А когда назвала, так её всю перекосило. Тогда я это объяснял тем, что девочка стукнулась головой. Но сейчас начинаю понимать… Черт его знает — начинаю ли?

Банкир впал в чрезвычайную задумчивость. Полковник тоже замолчал, с тревогой вглядываясь в собеседника. После неловкой паузы он произнес как можно мягче:

— Понимаю ваше состояние, Валерий Дмитриевич. Вам сегодня нужно собраться с мыслями, расслабиться, отдохнуть. Идите домой. А завтра мы за вами заедем. Вы все-таки должны спросить у нее, где она столько лет была и чем занималась.

— Да, вы правы, — тихо произнес банкир, поднимаясь с места. — Мне сейчас нужно побыть одному. До свидания. Домой за мной не заезжайте. Лучше на работу.

Быстрицкий вяло пожал Кожевникову руку и какой-то унылой старческой походкой поплелся на выход. «Здорово он сдал за эти два дня», — подумал полковник, проводив его взглядом.

А дома банкир снова бок о бок сидел со своей второй половиной перед телевизором и за весь вечер не произнес ни звука. Супруга несколько раз пыталась начать разговор, но супруг только отмахивался. Если вчера он ещё мучился сомнениями: рассказывать или не рассказывать жене о дочери, сегодня он твердо знал, что просто обязан утаить эту трагедию от жены. Чем больше молчал банкир, тем отчетливей вспоминал те первые дни, когда Софью привезли из больницы. А ведь точно: она путала комнаты, изумлялась обстановке, платьям, кухне. Она неуверенно пользовалась столовыми приборами, пыталась сама прибираться в комнате, хотя у них всю жизнь была домработница. Много чего странного вспомнил банкир за вечер. Но когда утром снова шагнул в её палату, все его сомнения мгновенно улетучились. На больничной койке лежала именно она — его до боли родная дочь. Она улыбнулась виноватой улыбкой, и он поцеловал её в щеку.

— Мне врачи сказали, что ты чувствуешь себя намного лучше. Они даже удивляются.

— Мне действительно сегодня неплохо, папа, — произнесла она тихо.

«Назвала „папой“ — это хороший признак, — мелькнуло в голове у Быстрицкого. — Действительно, она вчера плела бог знает что…»

Однако радость родителя была преждевременной. Больная строго посмотрела Валерию Дмитриевичу в глаза и произнесла:

— Это ничего, если я по-прежнему буду называть тебя «папой», хотя ты уже знаешь, что я не твоя дочь? Твоя настоящая дочь ни в чем не повинна. Ее, слава богу, не успела коснуться грязь этой жизни. Не сомневайся: она давно в раю.

— Прекрати говорить глупости, — нахмурился Быстрицкий. — Твоя задача выздороветь. А как тебя отмазать, это уже мои заботы.

— Только не это, — тяжело вздохнула она. — Я девять лет ждала этого часа, чтобы покинуть Землю и улететь к своим. Но Бог не давал мне смерти…

— Кстати, — перебил родитель, чтобы отвлечь её от грустной темы. — Чем ты занималась все эти годы?

Она посмотрела на отца очень строго и, кажется, догадалась, что этот вопрос попросил задать следователь.

— Нет, если не хочешь, не отвечай, — поправился Валерий Дмитриевич. Расскажешь, когда выздоровеешь и мы вернемся домой.

— У меня нет дома, — мрачно произнесла она, и глаза её повлажнели. — А была я там, где обязана была быть. И занималась тем, чем обязана была заниматься. — Она пронзила отца строгим взором. — Ты же видишь, папа, что творится вокруг. Большинство делают вид, что все нормально. Но это только до тех пор, пока их не коснется лично. Мне повезло, папа. Я попала в правильную среду. Я хотела рассказать тебе ещё тогда, осенью девяносто четвертого, когда мы приезжали в Симбирск, но я не была уверена, что вы с матерью меня поймете…

Часть третья

ПРОГРАММА-МИНИМУМ

1

Перед въездом в город их не заметила даже автоинспекция. Они пролетели мимо в ту минуту, когда зевающий гаишник тормознул у поста тяжело груженный КамАЗ, и четверо мотоциклистов в дымчатых шлемах и кожаных куртках проскочили за грузовиком абсолютно не замеченными ни для водителя КамАЗа, ни для дорожной милиции. Орлы въехали в северную часть города и свернули к парку, переходящему в лес.

Часы показывали около десяти вечера, но было уже безлюдно. В этом городишке прохожие исчезают засветло, и любая машина в такой час — огромная редкость.

Они летели по бугристой, плохо асфальтированной дороге, без единого фонаря. Эта дорога была границей города, отделяющей окраинные дома от лесопосадки. По пути им никто не встретился, кроме кривоногой татарки, которая с лопатой и ведром пыталась перейти дорогу. Они просвистали в сантиметре от её носа, и она крикнула им вслед:

— Шайтан вас за ногу!

Мотоциклисты внезапно свернули с дороги и въехали в гущу лесопосадки. Они заглушили моторы и некоторое время сидели тихо.

— А кто такой шайтан и почему, собственно, за ногу? — серьезно спросил самый молодой, освободившись от шлема.

Трое других хмыкнули и стали сползать с мотоциклов. Тот, который интересовался шайтаном, зажег фонарик и отправился в гущу леса. Остальные зашуршали целлофановыми пакетами.

— Вот мы и на месте, — огласил поляну густой мужской бас.

И если бы не тьма собачья, то у того, который это произнес, можно было бы увидеть благородную седину на висках и пышные пшеничные усы. Кроме того, прямая спина выдавала в нем бывшего военного. На вид ему было не более сорока. Другой был спортивного вида, лет тридцати пяти, прилично накачанный, с короткой спортивной стрижкой. Хипповая куртка и жеребячьи мышцы не портили его лица, открытого и приветливого. При пристальном рассмотрении в нем улавливалась некоторая застенчивость, свойственная русскому интеллигенту. Третьей была белокурая девушка лет двадцати. Это можно было разглядеть и без фонарика. Несмотря на юный вид, глаза её были умны и в них ютилась далеко не юношеская печаль.

Мужчина закурил сигарету и как-то очень меланхолично вздохнул.

— А знаете ли вы, милостивые государи, в какое уникальное место мы прибыли? Это единственный в своем роде город, где ещё продолжают строить коммунизм. Но главная достопримечательность в другом: это захолустье всегда славилось пышными красотками. Да-да, Рахметов, вам, вероятно, будет любопытно, как холостяку, а тем паче — любителю спать на гвоздях… Так вот этот невзрачный городок в прошлом веке был главным поставщиком невест для обеих столиц. Кстати, небезызвестная мерзавка Сушкова, так жестоко мытарившая Лермонтова, была тоже родом отсюда.

— Что вы такое говорите? — усмехнулся качок, хрустя в темноте галетами.

— И княжну Мэри Михаил Юрьевич писал не с кого попало, а именно с симбирской княжны Киндяковой. Подозреваю, что и Печорин был родом отсюда. Во всяком случае, герой поэмы «Сашка», а это, вполне вероятно, Печорин в юности, был истинным симбирянином. Об этом Лермонтов пишет прямо. Но и это не все. Оказывается, и наша очаровательная коллега также из этих мест, тонко усмехнулся патрон, покосившись на девушку.

— Просто фантастика!

Мужчины громко рассмеялись, а девушка нахмурилась. Это почувствовалось даже сквозь темноту.