По естественным причинам. Врачебный роман - Нина Люкке

с кем-нибудь говорил об этом?

– Нет.

– Ни с друзьями, ни с коллегами, ни с кем?

– Нет. Я ни с кем этого не обсуждал, только сейчас с тобой.

Я нужна ему, думаю я в первый, но далеко не в последний раз. Никто не может помочь ему, кроме меня.

Теперь я знаю, что нужно быть крайне осторожной с этим тщеславным желанием помочь. Нужно опасаться любого проявления тщеславия. Если хочешь жить в ладах с собой, тщеславие – первое, от чего стоит избавиться. Человек, свободный от тщеславия, свободен от всего. Однако тщеславие умеет ловко маскироваться и прятаться. А иногда оно и вовсе не стесняется показать себя во всей красе.

Бьёрн сидит, склонив шею, смотрит в стакан и покачивает его из стороны в сторону.

– Но неужели у вас всегда было так? – спрашиваю я. – Когда-то ведь должно было быть хорошо.

– Нам было очень хорошо вначале, до рождения детей, и довольно неплохо еще пару лет после этого. Но в какой-то момент она начала придираться ко всему, что бы я ни делал. Когда дети разъехались, стало поспокойнее, но стоило появиться внукам, как все вернулось на круги своя. – Он вздыхает. – На днях мы собирались в кино. Но тут позвонил старший и сообщил, что они заболели. Меня задевает вовсе не то, что она в любой момент готова бросить все и кинуться к ним на помощь. Я тоже рад помочь детям. Что меня достает, так это то, что, стоит кому-то из детей позвонить или написать, она тут же преображается, начинает говорить с придыханием, полная энтузиазма. За секунду до этого я пытался вовлечь ее в разговор, но она сидела с кислой миной и зевала, не глядя на меня. Куда поедем в отпуск, давай сходим в ресторан, прокатимся на велосипедах в воскресенье. Но ей все безразлично. Единственное, что ее интересует, – это дети и все с ними связанное. И еще «Инстаграм». Но я тебе уже плешь проел своими рассказами. Скажи, если тебе нужно идти.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я и ощущаю знакомое и приятное чувство сытости, как при просмотре сериалов. Удовольствие и глубокое удовлетворение накатывают волной. А может, я просто пьяна.

– Но как ты терпишь это столько лет? И почему до сих пор ни с кем не поговорил?

– Я не знаю, с чего начать. Все думают, что у нас все в порядке. Все, кроме детей, ведь они успели насмотреться. И мне всегда казалось, что вот-вот все наладится, стоит только чуть-чуть подождать. Стоит нам только родить еще одного ребенка, стоит только детям вырасти, стоит только закончить стройку, стоит только купить тот большой каменный дом, о котором Линда мечтала все эти годы и который наконец выставили на продажу, стоит только сделать ремонт, стоит только детям разъехаться. В какой-то момент я осознал, что ничего не изменится, чтобы мы ни делали, куда бы ни переезжали, какой бы ремонт ни делали, какие бы путешествия ни планировали, какие бы машины ни покупали. Затем я осознал, что, разрешая ей таким образом заправлять все эти годы, я делал только хуже. Нужно было давным-давно дать ей отпор. Если я изредка решаюсь настоять на своем и кричу на нее в ответ, она просто смеется. «Господи, как же ты глупо выглядишь, когда так вопишь», – говорит она, качает головой и уходит. Она меня ни во что не ставит. Я готов смириться с тем, что детям и внукам достается от нее гораздо больше любви и тепла, чем мне, но только не с этой чертовой кошкой… Иной раз она сидит у Линды на коленях и таращится на меня своими злющими желтыми глазищами.

Мы смеемся, и Бьёрн говорит:

– Да-да, я знаю. Иногда мне кажется, что я схожу с ума.

Я решила проводить его на поезд. Мы молча дошли до Национального театра, затем по улице Карл-Юхан, мимо Стортинга и вниз к Вокзальной площади. Когда мы дошли до перрона, он обхватил мое лицо своими теплыми ладонями и через пару секунд скрылся из виду.

В метро на пути домой я села к окну. Да уж, думала я. Выпитые три литра пива плескались и булькали в животе, и я корила себя за то, что накачалась в понедельник. Я прикоснулась щекой к холодному стеклу и вспомнила давно забытое чувство: какое же иногда облегчение выбраться из душных объятий Бьёрна. Словно открыть окно и пустить свежий воздух в комнату, нагревшуюся за жаркий день. Я прикидываю, что еще успею посмотреть один эпизод сериала о путешествии во времени, а потом лягу спать.

В тот момент я все еще полагала, что все как обычно. Я считала произошедшее частью повседневности, житейской прозой. На самом же деле я обожглась, не заметив этого, как бывает, когда ошпаришь руку кипятком: красное пятнышко на тыльной стороне ладони выглядит совсем безобидным, и ты тут же забываешь о нем; однако, если не подержать руку под струей прохладной воды, позабытый ожог будет расти и на следующий день превратится в волдырь.

– Как прошла встреча с Бьёрном? – спросил Аксель, когда я вошла домой. Он только что вышел из душа в подвале, с мокрыми волосами и полотенцем, повязанным вокруг бедер. Его светло-розовая кожа выглядела туго натянутой поверх ребер. Казалось, он худел день ото дня.

– Они с женой состоят в клубе гурманов.

Мы похихикали над этим, и только я собралась рассказать все остальное, как Аксель уже направился вверх по лестнице.

«Послушай, – обращаюсь я к Туре, – я хотела поведать Акселю обо всем. Но он просто пошел спасть».

«Неужели ты правда думаешь, что, если бы ты ему все рассказала, все вышло бы иначе?» – отвечает Туре.

«Ну да. Потому что в тот же вечер я отправила Бьёрну сообщение: Спасибо за встречу, а рядом – улыбающееся солнышко, посылающее воздушный поцелуй. Я почти уверена, что не сделала бы этого, согласись Аксель выслушать меня».

«Еще как сделала бы. Твое сообщение – это ожог, который начал разрастаться. В тот момент ты думала, что пишешь исключительно из вежливости. К тому же ты не хотела, чтобы Бьёрн себя глупо чувствовал после своего признания. Старое доброе ощущение того, что ты в минусе. Именно оно заставило тебя написать, а вовсе не чувство одиночества в собственном доме или что-то еще, в чем ты пытаешься себя убедить весь год.

Ответа от Бьёрна не последовало, и я забеспокоилась. Я лежала на диване, телевизор был выключен, и от облегчения, которое я испытала в метро,