Руна жизни - Роман Перин

Господа прокуроры зашелестели папками и записными книжками.

— Вот, например, мы сотрудничаем с Государственным университетом по кафедрам, — сказал господин в дальнем ряду и быстро сел.

— А мы в этих вопросах сотрудничали с покойным экспертом из Музея этнографии и чего-то ещё, — не вставая с места пробасил самый толстый прокурор.

— Ах, да, — оживленно сказал главный, — это тот эксперт, которого убили фашисты. Вот это и замечательно. Нам нужен эксперт именно из этого учреждения, так сказать, преемственность, омытая кровью. Вот вы, пожалуйста, и подыщите там нового эксперта, — главный пристально посмотрел на самого толстого прокурора, — и ещё, не ищите с очень высокой учёной степенью, достаточно кандидата наук, чтобы была заинтересованность расти, лучше женщину, у которой есть время. Да и ещё чтобы фамилия была славянской, чтобы избежать обвинений в предвзятости, а то нас и так всякие писаки пытаются обвинить в русофобии.

Толстый прокурор широко улыбнулся и про себя подумал: «Там таких одиноких, страшненьких и злых на всю страну хватит, а вот с нужной фамилией придётся поискать, а к фамилии надо и лицо соответствующее…».

— Я вас понял, товарищ главный прокурор, не беспокойтесь, я найду, что надо, — он опять улыбнулся и вытер шею изрядно полинявшим носовым платком.

— Вот и замечательно, а теперь перейдем к убийству таджикской девочки и негра, — главный отчаянно ударил ладонью по столу, — вот лезет из меня советское. Сейчас правильно надо говорить «чернокожего», тьфу, нет, надо говорить «африканца». И, пожалуйста, все это запомните, а то приходится читать и слышать из уст коллег «убили негра», ну просто, как в дурацкой песенке. Мы же толерантная цивилизованная страна…

Она поняла, что от неё требуется. Поэтому сразу согласилась, не забыв прибавить в уме к своему скромному окладу гонорар за экспертизы. Опыт работы с государственными службами у неё уже был. На третьем курсе университета ей предложил сотрудничество КГБ, и она, не раздумывая, ровненько написала «Даю согласие на…».

Русских националистов она ненавидела. Особую ненависть в ней вызывали интеллектуальные националисты, которые умело обосновывали свои взгляды и убеждения. Тут прокуратура и суды в её лице обрели настоящего, нужного кадра.

Андрей Пикин дописывал свою книгу, не подозревая, что на неё уже заготовлен инквизитор, который знает «этих философствующих фашистов». А ещё этот инквизитор не любил красивых людей. Она была глубоко убеждена, что здоровые и красивые люди не могут быть по-настоящему умными, что у них, возможно, даже нет полноценной души, так как, по её убеждениям, душа может родиться только в страданиях. И тут дело было не только в её увлечениях экзистенциализмом. В её сердце ныла незаживающая рана от неразделенной любви.

Она уже не могла сдерживать своё либидо, и на первом курсе института влюбила себя в умненького, но некрасивого мальчика. Молоденькая, но тоже некрасивая студентка понимала, что ей лучше «влюбиться» во что-нибудь равное. Так и получилось. Она принесла ему в жертву свою девственность, он же, измученный онанизмом, был счастлив начать нормальную половую жизнь. Её счастье продлилось меньше года. Красивая украинская девушка Марина, устав от жизни в общежитии и помня наказ мамы, решила обзавестись ленинградской пропиской и жильём. Самые лучшие перспективы на жилищные условия были у молодого человека будущей экспертши. Не прошло и трёх месяцев, как молодожены переехали в однокомнатную кооперативную квартиру супруга, подаренную его родителями. Отец некрасивого мальчика очень мечтал о симпатичных и здоровых внуках, поэтому сразу дал согласие на брак, дивясь южно-русской красоте невестки.

После двух недель слёз и нервного срыва она перевелась на другой факультет, чтобы не видеть предателя и разлучницу. Потом история повторилась. У ней завязался служебный роман с начальником её отдела, красивым и умным, но слабовольным тридцатилетним потомственным историком. Она быстро нашла к нему ключик, который открыл его слабость к сексу без особых усилий, не вставая из-за рабочего стола. Но когда в их отделе появилась симпатичная сероглазая блондинка с фигурой модели, её возлюбленный забыл о своей сексуальной слабости и преданным псом стал бегать за ней. Блондинка забеременела, и по законам советского жанра стала его женой. На этот раз переводиться никуда не пришлось, её вчерашний любимый шеф пошёл на повышение в другое ведомство, и в утешение она села в его кресло.

В тридцать два она вышла замуж не по любви за болезненного пятидесятилетнего профессора, который, к тому же, оказался бесплоден. Через девять лет он умер от рака, оставив в наследство квартиру и огромную библиотеку. Разочарование и полное одиночество толкнули её на фалоимитатор и в науку.

С первых же экспертиз она почувствовала себя государственным человеком — она сажала в тюрьму и закрывала издания. Именно заключения эксперта становились решающим доводом для принятия решения судом.

С особым наслаждением она делала экспертизы-приговоры на авторов с учёными степенями и званиями. При этом она даже чувствовала некоторое сексуальное возбуждение и могла в остервенении порвать «слабую» экспертизу и написать «сильную», в которой автор выглядел не размышляющим однобоко о проблемах межнациональных отношений, а конченым фашистом. Идеи русского национализма она считала явлением биологическим, и для неё они не могли быть предметом полемики. Она понимала национализм прибалтийских народов — вырвавшихся из СССР, она понимала еврейский национализм — народа, живущего в состоянии постоянного конфликта. Но русский национализм, по её глубокому убеждению, ничем не мог быть оправдан.

«Не хотят быть россиянами, будут экстремистами! Ведь говорят на русском языке, ходят в русские школы, все памятники и музеи на месте. Что им ещё надо?!», — спрашивала она у молодой судьи, ведущей «фашистское дело».

Правда, её иногда смущала низкая образованность следователей и судей. Но один осведомлённый чиновник пояснил ей, что более половины следователей и судей это вчерашний обслуживающий персонал. Электрики, уборщицы, секретарши, работавшие в учреждениях МВД и судов, попутно, не напрягаясь, заочно заканчивали ведомственные высшие учебные заведения и становились вершителями человеческих судеб. Немалую часть в этой армии дилетантов составляли дети «блатных» и «новых русских», покупающих курсовые, зачёты, экзамены, диплом. Такой материл очень удобен для вышестоящих в пирамиде власти. Чувствуя свою профессиональную ущербность, он податлив, исполнителен, готов на компромисс с совестью и законом. Невежество, безнравственность и непрофессионализм стали нормой в «демократической России», накапливая в обществе раздражение и озлобленность к власти.

Умерла экспертша неожиданно, не дожив до пятидесятилетнего юбилея одного дня. Врачи говорили, что «инсульт» и что «можно было бы спасти», если б вовремя оказали помощь, но жила она одиноко.

Хоронили её пышно, были венки и представители от института, прокуратуры, правозащитников.

Профессиональный правозащитник Рыбкин нарочито громко, чтобы слышали все, давал интервью какой-то газете. Тут же пристроились зарубежные телевизионщики: «Я абсолютно уверен, что её ранняя смерть на совести фашистов. Вы ведь помните, как два года тому назад на неё напали и ударили по голове, у неё было сотрясение мозга. И вот как последствие страшный инсульт. Я всегда говорил, что мы живём в фашистском государстве…». Рыбкин всегда знал, что нужно говорить и кому. С этого и кормился…

В стороне от похоронной процессии одиноко стояла худенькая женщина лет сорока пяти, по её узкому лицу текли слезы, она тихо шептала, сжав ладони на груди: «Господи, неужели ты меня услышал? Неужели мой невинный сынок отомщён?». Если бы господа из прокуратуры и правозащитники обратили внимание на эту женщину, они бы наверняка узнали раздавленную горем мать восемнадцатилетнего мальчишки, осуждённого за распространение написанной им брошюры «Россия у пропасти», которая, по мнению экспертши, была признана «разжигающей межнациональную рознь и призывающей к насилию». На втором году заключения, по официальным данным, мальчишка повесился.

Мать умоляла судью смилостивиться и дать условный срок. Та в коридоре суда шепнула ей: «Вы же слышали заключение эксперта, я ничего поделать не могу». После смерти сына не было и дня без проклятий матери в адрес разрушившего её жизнь «эксперта». Небеса обычно глухи к мольбам несчастных, но эти были услышаны…

Свою первую книгу Пикин писал долго, года три, понимая важность первой книги, которая составит репутацию автору и даст аванс на последующий интерес читателя. Книга Андрея Пикина «Психология русофобии» чудесным образом не только миновала проблемы с возможной цензурой, но и долгое время успешно продавалась в центральных магазинах города, пока «бдительные» читатели не сообщили в соответствующие органы о весьма спорном содержании книги. Так первый труд Пикина попала в список «не рекомендуемых к распространению изданий», который негласно получали все книжные магазины…