Повесть о моем друге - Пётр Андреев

Сергей посмотрел на усталого старого человека в маршальской форме, и жуткая, нестерпимая мысль обожгла его. Он внимательно слушал, но мысль эта — страшная, безумная, невероятная — все больше овладевала им. Он с трудом взял себя в руки, до боли, до хруста сжал кулаки.

Как же Буденный может говорить о том, что немец дойдет до Москвы, если он, Сергей, воспитан в одном непреодолимом убеждении: «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней»…

— Отдохни, сынок, пару дней. Спасибо тебе за все, что ты рассказал, — произнес маршал.

Буденный встал и, подойдя к Сергею, взъерошил ему волосы, в которых появились первые седые пряди.

Много лет спустя, в фойе Георгиевского зала в Кремле, в перерыве между заседаниями Верховного Совета, меня представили Семену Михайловичу Буденному.

Мы разговорились, сфотографировались на память…

— Ваше лицо мне знакомо, — сказал Буденный. — Где я вас встречал?..

Я напомнил маршалу, что был у него на приеме после того, как он беседовал с моим другом Сергеем Антоновым, молодым политруком, пришедшим из вражеского тыла. Я рассказал маршалу все, как было, ничего не утаил, ни тогдашних мыслей Сергея, ни подозрений его, да и моих, впрочем, тоже.

Семен Михайлович улыбнулся:

— Значит, к сожалению, оказался я пророком — дошел немец до Москвы…

И вдруг задумался. Улыбка, спрятанная в седых уже усах его, сошла с лица. И я отчетливо понял, что припомнилось маршалу — знойный страшный июль сорок первого, кабинет штаба в гомельском дворце князя Паскевича, ожесточение и трагизм первых военных дней.

— А что потом стало с вашим другом? — спросил маршал.

Я ответил, что отдохнуть Сергею не пришлось — генерал Кривошеин в ту же ночь забрал нас на передовую, в свой танковый корпус…

2

Еще один эпизод, врезавшийся в память: в кровопролитных боях в тылу врага множество красноармейцев были тяжело ранены. Наш врач Трускевич делал все, что мог, но медикаменты были на исходе, условий — мало-мальски сносных — не было: мы шли из боя в бой.

— Товарищ генерал, — предложил Сергей, — позвольте нам с Андреевым вывезти раненых в тыл.

— Ты что?! — нахмурился Кривошеин. — Ты понимаешь, что говоришь, политрук? Я должен буду отдать все танки для сопровождения раненых, а как сдерживать гитлеровцев здесь?

— Нам не нужны танки сопровождения, товарищ генерал! Переоденемся в немецкую форму и проскочим! Раненых я тоже «обмундирую», автомашины немецкие у нас есть…

Я, помню, тогда добавил:

— Клянемся бородой святого Ларивона, вяликомученника белорускага, пробьемся…

— Сколько немецких слов ты знаешь? — спросил Кривошеин.

— Достаточно, — ответил Сергей. — Яволь, гут, швайн.

Кривошеин долго смеялся — лицо, закопченное пороховым дымом, только зубы светятся, и в глазах — гордость за своих питомцев…

Словом, через несколько часов мы выехали. А прошло еще часа два, и в лесу, навстречу колонне с ранеными — немецкие мотоциклисты. Они о чем-то спросили Сергея, одетого в мундир немецкого обер-лейтенанта.

Сергей наорал на мотоциклистов: «Швайне, ферлюхте швайне», и ударил одного из солдат офицерским стеком. Те, прижавшись, словно собаки побитые, дали газу — бешеный обер, черт его дери, лучше от него подальше…

А в одной маленькой белорусской деревне чуть не произошла трагедия. Вошедший в свою обер-лейтенантскую роль, Сергей стал просить еды для раненых, подражая немцам: «Мамка, яйки, курки, жифо!» Два здоровых на сотню раненых — смотрим, собираются мужики и бабы с вилами и топорами.

— Бице фашистских гадов! — закричал один из стариков и бросился к нашим машинам.

Сергей чуть не взмолился на родном нашем белорусском языке:

— Да мы ж свои, свои, дед, мы раненых вывозим, маскируемся мы!

Словом, только когда все раненые: русские, украинцы, грузины, белорусы, казахи — начали кричать, что они свои, что они красноармейцы, переодетые в немецкую форму, убедились колхозники, поверили нам, потеплели лицами…

Мы вывезли раненых, «пропилив» по проселкам добрую сотню километров. Отдыхать было некогда. Сергей сел рядом с шофером и приказал:

— Срочно назад — мы нужны в корпусе…

Бои в те недели продолжались ожесточенные, на редкость упорные. Я был с Сергеем в одном батальоне и мог, что называется, наблюдать каждый его шаг, каждое движение — и спали-то мы в одной палатке, укрывшись одной шинелью. Впрочем, чаще спать приходилось в танке — если только приходилось: бои шли днем и ночью.

Однажды генерал Кривошеин вызвал добровольцев — отводить к линии нашей обороны подбитые танки. Дело это рискованное, смертельное, говоря откровенно, дело: надо подползти под ураганным огнем фашистов к поврежденному танку, забраться внутрь, к своим, а это, пожалуй, самое сложное — танкисты никого не пускают, задраив все люки: боятся, не фашист ли к ним «просится» в гости. Потом надо прикрепить буксирный трос, протащить его в лощинку, где затаился танк-буксир, замаскированный, тихий, чтобы его не засек враг и не уничтожил артиллерийским огнем, и уж с наступлением темноты оттащить подбитую «тридцатьчетверку» к своим.

— Разрешите, товарищ генерал, — как обычно, первым вырвался Сергей.

Как Кривошеин глянул тогда на моего друга! С отеческой гордостью за молодого политрука, так рано поседевшего, веселого на людях, тяжело задумчивого, когда оставался — на короткие минуты — один… Враг идет по родной земле Советской Белоруссии, семья Сергея осталась в далеком уже гитлеровском тылу — было о чем горько думать нам в летние месяцы сорок первого…

Сергей взял меня с собой. Я видел его в «боевой работе» и поражался расчетливому, яростному, я бы сказал, хладнокровию. Пули вздымали фонтанчики вокруг нас, визгливо ухали то здесь, то там мины, поднимали смерчи сухой, горячей земли снаряды, а Сергей, сжав зубы, полз к подбитому танку, взбирался на броню, убеждал красноармейцев, что не фашист он, не переодетый предатель, а свой, политрук, коммунист, и был он в эти минуты, казавшиеся мне часами, живой мишенью для фашистов, но ни один мускул на его лице не дрогнул, ни тени страха не было, одно лишь желание: выполнить свой долг.

В те сутки, я помню, мы оттащили к своим пять танков, а это очень много, пять танков, потому что гитлеровцы взяли нас в клещи, часть наша оказалась в фашистском тылу и дорожить нам приходилось каждой боевой машиной, без которой нельзя было и думать о прорыве вражеского кольца.

* * *

…Зажигательно-термитный снаряд, попавший в «тридцатьчетверку» Антонова, пробил дополнительные топливные баки. Взрывная волна выбросила Сергея из машины и отшвырнула метров на пятнадцать от горящей машины — от огненно-обжигающего, страшно рвущегося боекомплекта.

…Все это Сергей осознал много позднее. А пока он лежал, потеряв сознание, во ржи, неподалеку от дороги. Немецкий унтер поглядел на мертвого русского в прогоревшем, во многих местах покрытом масляными пятнами комбинезоне, брезгливо зажал нос — остро несло горелым мясом, соляркой и резиной. Увидев отброшенный взрывом пистолет, унтер нагнулся, поднял его и неторопливо пошел прочь.

Антонов очнулся, когда дорога опустела и грохот боя доносился уже издалека. Он открыл глаза, попробовал привстать и рухнул на землю от боли, застилающей глаза зелеными кругами.

Сергей медленно обшарил землю вокруг и убедился, что пистолета нет. Потом появилась тревожная мысль о документах. Медленно, в несколько приемов, превозмогая боль, он подтянул руку к нагрудному карману и ощупал его. Партийный билет и командирское удостоверение были на месте, только по краям чуть обгорели.

Сергей перевалился на живот, отдышался и попробовал подтянуться на локтях. Локти саднило, боль по-прежнему жгла, но он сделал усилие и передвинул ставшее вдруг невероятно тяжелым тело на несколько сантиметров.

Он — двигался…

Открытие это обрадовало его, он оперся на локти и сделал сильный рывок вперед. Боль тотчас же свалила Антонова, и несколько минут он лежал без сознания. Он явно не рассчитал сил — еще один такой рывок, и он вновь потеряет сознание. А ему надо во что бы то ни стало, хотя бы вот так, перекатываясь сантиметр за сантиметром, подползти к дороге…

Сколько времени полз до обочины, Сергей не помнил. Он вынужден был отдыхать после каждого движения, закусывать спекшиеся губы, чувствуя соленый кровяной привкус. И все же он двигался, полз, приближался к изъезженной колее проселка.

Солнце уже заходило, когда он, наконец, дотащился до края поля, увидел следы гусениц, понял — дорога. Этот недалекий путь он преодолевал несколько часов…

Порой ему чудилось гудение близких моторов, даже виделись силуэты «тридцатьчетверок» — то были видения вконец измученного, обессилевшего человека. Он терял сознание несколько раз, вновь открывал глаза и напряженно вглядывался в марево за придорожным лесом.