Ржавчина - Екатерина Леткова

Первый мущина, котораго я встрѣтила по выходѣ изъ монастыря, былъ Никсъ. Его я и полюбила. И съ тѣхъ поръ только любовь и занимала меня всю: всѣ мои мысли, все счастье, все горе, всѣ надежды не шли дальше любви. Не правда ли, достойно и похвально? И теперь, когда я никого не люблю и никѣмъ не любима, я сознаю, что мнѣ не хочется жить.

На дняхъ мысль о смерти такъ ясно предстала передо мной, что мнѣ невольно захотѣлось молиться. Но меня и этому даке не научили. Я не знаю Бога. Изъ всего слышаннаго о немъ мнѣ больше всего запомнилось, какъ нянька настаивала, чтобъ я выучила наизусть „Вѣрую“, когда я не могла даже выговорить слово „Вседержителя“… Потомъ въ институтѣ я должна была учить какіе-то Начатки, не думая о томъ, что въ нихъ говорится. А въ монастырѣ я, на правахъ православной, могла не посѣщать уроковъ закона Божія, читающихся для католичекъ. Тутъ ужь я совсѣмъ отвыкла отъ Бога. Когда вышла замужъ, мнѣ некогда было и думать о немъ.

Если не дали религіи, должны бы дать твердые нравственные принципы. Мнѣ о нихъ и говорить смѣшно.

Какой же итогъ? — Сотворили на свѣтъ Божій съ чувственною натурой, поддерживали и развивали эту чувственность воспитаніемъ и, не давъ никакой опоры, никакого оружія, пустили въ жизнь. Я ли виновата въ этомъ?

Не думай, дорогая моя Вѣра, что я хочу выгораживать себя, или защищаться. Мнѣ легче сознавать себя виновной и принимать всѣ невзгоды, какъ заслуженную вару. Но мнѣ хочется истины — и не для себя, а истины для истины. Когда я лежу такъ одна, въ своей полутемной комнатѣ, и начну вдумываться во все это, мои личныя страданія уйдутъ далеко, Анны Слащовой для меня не существуетъ, а существуютъ сотни и тысячи людей, страдающихъ не по своей винѣ. Сколько я знала и знаю женщинъ, на которыхъ воспитаніе и среда точно наложили ржавчину… Какъ смыть ее, даже когда и сознаешь ея разъѣдающее дѣйствіе? Вѣдь она копилась годами, а можетъ получена ужь при рожденіи…

И какъ очнусь, да оглянусь на себя — мнѣ до злобы сдѣлается досадно, что я живу до сихъ поръ. Зачѣмъ, кону нужна я?…Всѣмъ чужая, и не только никому не принесшая пользы, но даже не съумѣвшая создать личнаго счастія. А между тѣмъ этимъ было занято все существованіе. И такой маленькой, маленькой, такой жалкой, такой ничтожной покажусь я себѣ, что моя смерть представляется мнѣ пустякомъ, о которомъ и задумываться не стоитъ. Ты, пожалуй, не повѣришь этому. Какъ хочешь, хоть я бы желала только одного, чтобы ты вѣрила каждому слову, сказанному тутъ мной. Вѣдь я не дѣлаю выводовъ, а только привожу факты. Суди меня ты сама.

Прощай, Вѣра! Прими отъ меня совѣтъ: не полагай всей жизни въ чемъ-нибудь одномъ. Если нитка оборвется, ты неминуемо слетишь въ проласть. А какъ въ ней темно…

„Анна“.

Черезъ двѣ недѣли ея уже не было въ живыхъ.

* * *

Боловцевъ сдержалъ обѣщаніе и на слѣдующій же день доставилъ Вѣрѣ письмо Анны.

— Нѣтъ, вы вотъ этимъ полюбуйтесь, — указалъ онъ на конецъ письма. — Это мило!

И онъ засмѣялся тихимъ смѣхомъ.

Письмо было короткое. Анна просила отдать Шатову какую-то коробочку. О себѣ она почти ничего не говорила, только въ концѣ прибавила:- „Я довольно страдала. Всѣ вы внесли свою долю въ эти страданія, но я всѣхъ простила“.

Послѣднія слова и вызвали смѣхъ Боловцева.

* * *

Чрезъ годъ Вѣра снова была въ Петербургѣ и сейчасъ же поѣхала на кладбище на могилу Анны. Несмотря на декабрь, была оттепель. Шелъ мокрый снѣгъ и сани каждую минуту задѣвали за камень. На кладбищѣ не было ни души. Вѣрѣ стоило многихъ стараній найти кого-нибудь, чтобъ ее проводили на могилу Анны.

— Не можете ли вы указать мнѣ могилу Слащовой? — обратилась она къ расчищавшему снѣгъ сторожу изъ отставныхъ солдатъ.

— Слащовой, Анны Николаевны?… Это генеральши Боловцевой дочка, что ли?

— Да, да…

— Какъ не знать! — торопливо заговорилъ онъ. — Въ первомъ разрядѣ… Отъ церкви налѣво. Я провожу… Пойдемте!

Онъ бросилъ лопату и торопливо зашагалъ передъ Вѣрой.

Дорожка съ могилѣ была тщательно расчищена и усыпана пескомъ. Теперь отъ оттепели изъ него сдѣлалась жидкая грязь.

Вѣра издали увидѣла бѣлый мраморный памятникъ, съ плачущимъ ангеломъ на верху. Внизу, въ кругломъ медальонѣ, высѣчено изъ мрамора же лицо Анны: ея глаза, ея раздутыя ноздри, только губы сложились въ какую-то не то горькую, не то саркастическую усмѣшку.

— Вы имъ сродственница, что ли, будете? — спросилъ сторожъ, съ недовѣріемъ поглядывая на шерстяную шубку Вѣры.

— Нѣтъ, — коротко отвѣтила она.

— Тэкъ-съ… Знакомая значитъ? — немного погодя продолжалъ онъ.

— Да…

— Мамаша ихъ, не знаете, не собираются? — допрашивалъ словоохотливый сторожъ.

— Нѣтъ, не знаю.

— Давненько не бывали… Съ самаго съ Петрова дня. Вотъ девятаго поджидали мы ихъ, потому — память, день ангела покойницы… Нѣтъ… Дворецкаго прислала съ вѣнкомъ… Сама не пожаловала…

— А кто же заботится о могилѣ? — спросила Вѣра. — Какой порядокъ… Вѣнки!…

— Это ужь мы… Тутъ насъ трое наблюдателей… По зелененькой въ мѣсяцъ получаемъ… Да генеральша вѣдь и не знаютъ объ этомъ, — все дворецкій завѣдуетъ. А вотъ на Петра-Павла пріѣхала сама, такъ намъ красненькую дала… Славная барыня!… Это — настоящая.

— Что же, она одна пріѣзжала? — полюбопытствовала Вѣра.

— У-у!… Куда тебѣ! Въ двухъ экипажахъ подкатили… Одинъ-то не въѣзжалъ сюда… Тамъ у церкви господа ждали… А генеральшина коляска въѣхала… Въѣхала!…- таинственно повторилъ онъ.

— И очень она плакала? — продолжала допрашивать она.

— Нѣтъ… Что вы, плакать!… Они тутъ компаніей пріѣхали, съ катанья… Не въ такомъ духѣ, значитъ… Плакать!… Конечно, дочка, да вѣдь она, сказываютъ, не своей смертью померла, — полупрезрительно, полусострадательно выговорилъ онъ.

Вѣра положила въ его ловко пріученную руку „благодарность“ и съ тяжелымъ чувствомъ пошла отъ могилы.

Сторожъ шелъ за ней и продолжалъ, какъ бы размышляя вслухъ.

— Конечно, за такихъ-то и молиться, потому на нихъ вдвое грѣхъ… Такъ нѣтъ: ни тебѣ панихидъ, ни поминанья… Этого генеральша не любятъ… И могилы-то они словно боятся. На Петра-Павла пріѣхали, хоть бы изъ коляски вышли поклониться могилѣ, - нѣтъ… Подали вѣнокъ… Полковникъ тутъ какой-то съ ними пріѣзжалъ… Онъ положилъ къ памятнику… И укатили опять… А ужь чтобы поплакать когда, — нѣтъ-съ, этого генеральша не любятъ… — закончилъ онъ, усаживая на извощика заплаканную Вѣру.

1881