Колобок по имени Фаянсов - Георгий Садовников

— Видимо, тут перелёт с образованием. Есть недолёт, у Карасёва перелёт, — сказал капитан, усиленно работая головой. — Но допустим, что он так и думал. Тогда вопрос второй: почему он ждёт… то есть наметил ждать именно вас? Что у вас общего? Какая меж вами связь?

— Нет у нас ничего общего. Нет и связи. Мы с ним были разными, каждый сам по себе.

— Но ждать-то он будет вас? Не того же Утюгова? А вас, по фамилии Фаянсов? Почему?

— Ну, возможно потому, что делился со мной своими размышлениями.

— Какими? — с той же скорострельностью спросил капитан.

— Да о том же самом. О другом мире.

— Значит, вы его единомышленник? Тоже верите в Тот свет?

— Не верю. По крайней мере до сего дня я был атеистом.

— А что будет завтра?

— Завтра, надеюсь, то же самое.

— Он это знал? Про ваш материализм? Или вы скрывали?

— Мои философские воззрения не были для него секретом. — Фаянсов набрался смелости и улыбнулся.

Но, видимо, улыбка получилась очень бледной. То ли Рындин был чересчур толстокож, словом, он её не засёк.

— И тем не менее, почему-то он делился с вами. Не нашёл никого другого? — заладил своё участковый, вцепился мёртвой хваткой и не отпускал.

— Этого я не знаю, — сказал Фаянсов, он и вправду не мог объяснить тот странный интерес, который к нему проявлял Карасёв. — Да и в чём вы меня подозреваете? Разве я нарушил закон? — потеряв выдержку, спросил он, пошёл ва-банк.

— Ну ладно. Как говорится, хватит тянуть эту резину. Никого я не подозреваю. И вы ничего не нарушили. По крайней мере, пока. И вообще, во всём этом нет состава преступления, — вырвалось у капитана. — Дело здесь не заведёшь, и не надо. А вот околодело есть. Я это называю так, для собственного служебного пользования. Преступления как бы нет, а дело имеется, — пояснил Рындин. — Когда в событии замешана смерть, сквозь него должно просвечиваться всё, ровно чистое стекло. А тут в глазу целая заноза. С одной стороны, человек умер, с другой — вас ждёт. Но где? Вы знаете, как утверждает Карасёв, но темните, рассказывая байки про Тот свет… А если, допустим, он есть? Вы часом туда не собрались? Следом за своим сообщником? — встрепенулся участковый.

— Ну уж нет! Туда я не спешу. Хочу задержаться на свете этом. И подольше, насколько можно! — с жаром отверг Пётр Николаевич предположение, показавшееся ему неимоверно диким.

— Вот видите, гражданин Фаянсов, сколько непонятного в вашем околоделе, — назидательно проговорил капитан. — Но я его размота…

Его тираду прервали, зазвонил один из трёх телефонных аппаратов, составивших сбоку от стола настоящий пункт связи. Капитан приставил к губам палец, мол, тсс… и уставился на звеневший аппарат, точно кот, обнаружив перед носом беспечно гуляющую мышь, потом прыгнул… то есть решительно снял трубку. И затаился, не подавая голоса.

— Баскакова! — услышал и Фаянсов далёкий повелительный рык.

Капитан мигом вытянулся в струнку и по-военному отчеканил:

— Слушаюсь! Баскаков будет доставлен! — и, уважительно положив трубку на стол, спросил: — Кто у вас Баскаков?

— Директор. Иван Иванович.

— Понял, — сказал участковый и, не доверив столь ответственное поручение околоподозреваемому Фаянсову, сам вышел за дверь и вернулся с директором. В открытых дверях вопросительными знаками застыли главный редактор и секретарша.

Директор взял трубку, и оттуда загрохотала яростная брань. Всех слов Фаянсов не разобрал, но было ясно, что ругань связана с Карасёвым. Директор вздрагивал, словно на его темя падали увесистые кирпичи. Временами он бормотал в своё оправдание «виноват, но я…», однако ему тотчас затыкали рот новым взрывом гнева. Когда на том конце провода в сердцах дали отбой, Иван Иванович обречённо признался:

— Я их подвёл. Из-за моей глупости господин губернатор сам попал в дурацкое положение. Нет у того Карасёва, — директор указал почтительным взглядом на потолок, — ни племянника, ни племянниц. Выходит, Лев Кузьмич, земля ему пухом, нас водил за нос. Столько лет!

— Своевременная информация, — первым откликнулся капитан Рындин и бросил Фаянсову выразительный взгляд: мол, теперь-то понимаете, сколь оно запутано, это околодело?

Пётр Николаевич и сам был на покойного в большой обиде за те неприятности, что тот причинил ему своей предсмертной запиской, и всё же он не выдержал, вдруг полез на рожон, заступился за Карасёва:

— Но Лев Кузьмич сам никогда не утверждал, будто тот Карасёв, — он тоже посмотрел на потолок, — будто тот Карасёв ему родня.

— Но и никогда не отвергал, если утверждали другие, — сказал с упрёком директор.

— Более того, успешно снимал с этого пенки, — зло напомнил главный редактор. — Хотелось бы знать, кто распустил этот слух? Мы непременно должны провести служебное расследование. Вот и товарищ капитан нам окажет помощь, лично я уверен, здесь не обошлось без наущения самого лже-Карасёва?

— Так, так, — сразу вцепился в него участковый, — вы утверждаете, что он к тому же и не Карасёв?

— Я хотел сказать, что да, он Карасёв, но Карасёв другой, не этот, то есть не тот, — смешался главный редактор под пристальным немигающим взглядом блюстителя порядка. Ему на глаза попалась секретарша, и он напустился на неё: — Между прочим, это вы мне сообщили про дядю! Вы были первой, кто мне сказал!

Секретарша залилась румянцем и, путаясь в днях и часах, не имевших в этой истории никакого значения, рассказала, с чего всё началось. По её словам, к ней пришла Эвридика и, положив на стол газету с портретом московского Карасёва, спросила: «Ты не находишь, что он похож на нашего Льва Кузьмича?»

— С первого раза я не нашла, — с гордостью сказала секретарша.

Но тогда Эвридика взяла со стола линейку и прикрыла ею и указательным пальцем шевелюру и густые усы московского Карасёва. И спросила: «А теперь?»

— После этого я нашла, — прошептала секретарша, виновато опустив голову.

— А с чего вы взяли, будто он дядя? Не отец, не брат, а только дядя? — слегка оживившись, спросил директор.

— Для сына Лев Кузьмич был слишком стар, для брата не подошло отчество, — сказала секретарша, не поднимая головы.

— Разумеется, можно, лихо орудуя линейкой и пальцем, найти сходство у кого угодно с кем угодно. Стоит только захотеть, — ядовито заметил главный редактор и снова принялся за своё: — И всё же одно мне непонятно. С чего это вдруг Титовой взбрело в голову разглядывать лик того Карасёва таким необычным образом? С помощью линейки и пальца? Кто её надоумил? Сама она для этого проста.

— Да, сама бы до этого она не додумалась, — подтвердила секретарша, — газету ей дал Карасёв и сказал: «Присмотрись и найдёшь кое-что любопытное».

— Вот вам и доказательство. Мошенник есть мошенник! — обрадовался главный редактор.

— Не будем злопамятны. Об умерших всё-таки не принято говорить плохое, — великодушно напомнил директор.

— Только вам неприятностей из-за этого умершего ещё хлебать и хлебать. Может, и лаптем, — многозначительно усмехнулся главный редактор.

— Ничего, не пропадём, — бодрясь, возразил директор. — На хлеб и молоко как-нибудь заработаю. А в моё кресло воссядете вы.

На этом, слава богу, все выяснения были закончены. Получив, наконец, руководящий указ по поводу объявления о смерти, Фаянсов покинул кабинет. Вместе с ним вышел и капитан Рындин.

— Вижу, этот Карасёв не только мне заморочил голову, — с чувством облегчения произнёс участковый. — И вот что, Пётр Николаевич. Взять с вас подписку о невыезде я не могу. Нет у меня для этого ни прав, ни оснований. Ни малейших, даже таких, — он показал край своего крепкого сизого ногтя. — Даже скажу откровенно и наперёд: вы можете подать на мои действия жалобу и мне здорово нагорит. Потому что я уже сейчас злоупотребляю своим служебным положением. Только вы об этом не думаете, боитесь милиции. Но в данном случае, может, это и хорошо. Расследование, которое я веду, лично моё, тоже философского плана.

— Да что вы, товарищ капитан, я никуда не собираюсь и жаловаться не люблю, — заверил его Фаянсов.

— Ну тогда я ваше околодело доведу до конца, — обещал, а вернее, пригрозил капитан Рындин.

В мастерской его ждала Эвридика, сидела за его столом и, подпирая ладонями голову, смотрела в окно. Он остановился возле стола, подождал, она додумала какую-то думу и только после этого медленно и торжественно повернулась к нему. Он невольно взглянул на её пухлые, густо накрашенные губы и подумал: «Да, наверно, у него была её помада».

— Кроме нас с тобой, у него никого не было, — драматично произнесла она, словно заранее отрепетировала эту реплику. — Он говорил: ты его единственный друг.

— Он преувеличивал. Болтали иногда, а так у нас было мало общего, — возразил Пётр Николаевич.

— Может, и не совсем друг, — легко согласилась Эвридика. — Но он сказал, будто ты для него не такой, как все. Фаянсов! Мы должны ему устроить поминки! Если не я и ты, то кто?