Диверсант (СИ) - Андрей Родионов

— Вот именно, — язвительно заметил внутренний голос, — а тебе, счастливчику, вообще несказанно повезло. Все вокруг переживают, сколько времени им еще осталось, а ты знаешь точно, что максимум через пару недель умрешь. Так что давай успокойся, и начинай думать!

Так я и поступил, и не прошло и получаса, как меня осенило. Я вспомнил о грязном методе начала двадцатого века, впервые примененном англичанами в англо-бурской войне. Вспомнил и широко ухмыльнулся. Вот чем я займусь — террором мирного населения, базы и кормовой прослойки всех этих якобы настоящих джентльменов и рыцарей в сверкающей броне!

Терроризм, как знает всякий мало-мальски образованный человек — это плохо, грязно, недостойно и вообще… не по-рыцарски это, не по-хозяйски! Ни в одной войне рыцари не трогают смердов. Пожгут, бывало, деревни, победокурят со спелыми поселянками, всласть пограбят. На то она и война, чтобы творить безобразия. Но уничтожать основу, что кормит и поит господ — это нонсенс.

Кому же, простите, нужна земля без крестьян, кто ее обрабатывать будет? С кого собирать оброк? Кто будет выращивать рожь и пшеницу, пасти коров и овец, разводить кур и гусей, прясть полотно? Из кого набирать горничных и лакеев, поваров и истопников, нянек и стряпух, в конце-то концов? И без того Британское королевство населено гораздо беднее Франции!

А потому с отравителями колодцев, поджигателями посевов и прочими грязными шалунами англичане обращаются строго: веревку на шею и на ближайшее дерево, дрыгать ногами, подманивая вездесущих ворон. А ты не рушь экономику, не подрывай мощь державы! Люди для британцев более важный ресурс, чем неприступные крепости, золотые и серебряные шахты в Америке, морские порты и налаженные торговые пути.

Какое- то время я сижу, преодолевая естественное отвращение к тому, что собираюсь сделать. Затем, решившись, встаю, и тут уж начинаю действовать без промедлений. Умирающий жалобно вскрикивает, но мне некогда его жалеть: для дела что я задумал, он подходит идеально. Закончив, я перехватываю несчастному горло, тот тихо сучит ногами, отходя.

Кровь из перерезанного горла течет черная, вязкая, мертвая даже на вид. Я безразлично отворачиваюсь. Пятнадцатому веку все же удалось меня сломать, из обычного человека двадцать первого века я опустился до уровня средневековья. Но на этом не остановился, и собираюсь с лихвой перекрыть все их достижения! Оседлав коня, я пускаюсь в обратный путь к побережью.

Жеребец останавливается прямо у коновязи, я устало сползаю вниз. Глаза привычно находят вырытый во дворе колодец. Подскочивший мальчишка ухватывает повод, конь неохотно бредет за ним, упорно поворачивая морду к колоде с водой.

Не понимает, глупый, что запалится, если не дать остынуть, и тогда его только на мясо. Я подхожу к колодцу, жестом остановив худого, как щепка светловолосого парня. Припадаю к ведру с водой, долго пью, затем с наслаждением плещу в лицо, смывая густую пыль.

Благодарно кивнув, я отпускаю парня. Трактирный слуга уходит, кренясь на один бок под тяжестью громадного ведра. Проводив его взглядом я небрежно дергаю рукой, и небольшой кусок человеческого мяса отправляется в короткий полет. Еле слышное бульканье отзывается слабым эхом, я довольно потягиваюсь и захожу на постоялый двор.

И все время, пока я ем и пью, внимательно разглядываю окружающие меня лица. Все эти люди уже мертвы, хотя и не подозревают об этом. Нет, не в философском смысле, мол, все мы когда-то умрем, а в самом что ни на есть практическом. Большинству из них осталось жить совсем недолго, ведь бубонная чума не щадит никого.

Наевшись, я расплачиваюсь. Конь встречает меня укоризненным взглядом, я равнодушно отворачиваюсь. Я тоже смертник, просто болезнь еще не успела себя проявить. Осталось недолго, еще день-другой, и у меня подскочит температура. Резко, с ознобом и мучительной головной болью. А дальше все зависит от того, какую именно форму чумы ухитрился я подхватить.

Если легочную — мне предстоят за пару дней выхаркать собственные легкие, если бубонную — проживу чуть подольше. Кожа тела почернеет, вздуются до размера кулака лимфоузлы на шее и в паху, прорвутся потоком кровянистого гноя. И все это время я буду верещать от мучительной боли, если не хватит смелости перехватить себе горло.

Я влезаю в седло, тяжело вздохнув, жеребец делает первый шаг.

— Шевелись, волчья сыть! — рычу я сквозь сомкнутые зубы.

Свистит плеть, конь протестующе ржет, но ходу прибавляет. Я едва не выпадаю из седла от усталости, но отдыхать некогда. У меня вообще ни на что не осталось времени, и вопрос теперь стоит так: сколько англичан я смогу захватить с собой. Каждый умерший от чумы британец — это несобранный урожай, не выращенные кони, не отлитые пушки, не выкованный доспех. Каждая женщина — это не рожденный воин, каждый ребенок — убитое будущее страны.

Действия властей при появлении Черной Смерти отработаны до мелочей. Тут же начинают тревожно гудеть колокола церквей и монастырей. На всех дорогах встает стража, что под угрозой смерти никого не впускает и не выпускает, и так вплоть до полного завершения эпидемии. Со времен Великой Чумы власти худо-бедно научились организовывать карантин.

Но поглядим, как повоюется Англии, когда в самом центре острова вспыхнет Черная Смерть. Это пару маленьких деревушек легко окружить тройным кордоном, запретив все и всяческие с ними контакты. Пусть-ка британцы попробуют справиться с эпидемией, что возникнет одновременно в разных областях! Даже жаль, что англичане так никогда и не узнают, кто и по какой причине ополовинил проклятый остров!

И не смотрите на меня укоризненно, при чем здесь общечеловеческие ценности? Я, дите двадцать первого века, лишь воспользовался частицей того богатого багажа знаний, что накопило окружающее меня общество. Я, что ли, выдумал спрятанные в игрушках мины-ловушки для детей? Кто создал отравляющие газы, атомную бомбу, боевые лазеры и пули со смещенным центром тяжести? А фосфорные бомбы, чьи осколки, попав вглубь тела, продолжают гореть там часами, причиняя невыносимую боль?

Но как не пытаюсь я оправдаться, проклятая совесть, черт бы ее пробрал, бубнит что-то неразборчивое о недопустимости и мерзости, а еще… Вот заладила! Смешно, ведь в мое время десятки тысяч людей во всех странах преспокойно выращивают разных микробов, и среди них такие прелестные штаммы, что могут выкосить только русских, либо арабов, одних лишь китайцев, или, к примеру, негров.

Так что мне стыдиться нечего, я, в отличие от тех умников, не собираюсь отсиживаться в комфортабельных подземных бункерах, с интересом наблюдая, как вымирают снаружи десятками миллионов. Я и сам лягу среди павших. Я — солдат-смертник, а тот, кто готов принести в жертву себя, совсем иначе глядит на чужую жизнь, гораздо проще и деловитей. Совесть продолжает что-то шептать, но я ее не слушаю. Так мало времени осталось, и так много надо успеть.

В оставшиеся три дня я проезжаю еще десяток небольших городов и крупных деревень, и наконец понимаю, что заболел. К вечеру в Портсмут, где я остановился, влетает гонец на взмыленном жеребце. Церковные колокола начинают тревожный перезвон, и люди с помертвевшими от страха лицами скрываются в домах. Все губы шепчут одно слово: чума!

Как ни крути, но Черная Смерть, уничтожившая в 1432 году треть населения Британии — моих рук дело. Оправдываться я не собираюсь, с каких это пор летчик, направляющий горящий самолет на колонну вражеской техники, либо солдат, врывающийся в пороховой погреб с пылающим факелом должны перед кем-то отчитываться? И будь у меня тогда возможность уничтожить весь остров со всем его населением, я не колебался бы ни секунды.

— Нет, Робер!

Вздрогнув, я поднимаю голову. В руке зажат обнаженный кинжал, а передо мною лежит умирающий крестьянин. Что происходит? Как я оказался на той же самой поляне? Жанна, любовь моя, глядит на меня строго и печально.

— Не делай этого!

— Все это ради тебя, ради нашей победы! — говорю я горячо. — На месте Британии я оставлю выжженную землю. Разве не того ты хотела? Вспомни, как мы рука об руку без жалости и сострадания убивали англичан!

— Женщины и дети, Робер! — вздыхает она. — Старики и священники, мастеровые и вилланы. В чем виноваты они?

— В том, что они — британцы! — заявляю я упрямо.

— Мы убивали воинов. Тех, кто с оружием в руках пришел поработить нас, — отвечает она. — И мне жаль, что ты не видишь разницы. Остановись сейчас Робер, пока не стало слишком поздно. И помни, моя любовь оберегает тебя.

Мы долго глядим друг другу в глаза, и очень неохотно я киваю. А когда вновь поднимаю взгляд, любимой уже нет.

— Значит так ты решила, Жанна, — произношу я задумчиво, переводя взгляд с клинка на умирающего, и обратно. — Ты хочешь, чтобы смерть моя пропала втуне. Что ж, будь по твоему.