Продажные твари - Полина Дашкова

— Нет, Глеб Евгеньевич, — ответил Матвей Перцелай, чуть приоткрыв один глаз, — мне не привыкать к солнышку. Я ведь местный. Во-первых, здравствуйте, во-вторых, поздравляю вас. Поздравляю с комсомольцем Ивановым!

— Как вычислил?

— Методом исключения. У Коваля и Зайченко — армянские капиталы, у Волковца — московские. А Иванов как бы чист. Все это время у него налик шел чемоданами. Прямо-таки извержение зеленой лавы с горных вершин.

— Ты поэт, Мотенька, — улыбнулся полковник.

— Нет, Глеб Евгеньевич, «лета к суровой прозе клонят», как сказал классик. Что вам «гэбуха» в затылок дышит, знаете?

— В принципе — да.

— Сейчас без всякого принципа. Вполне конкретно. Сопит, можно сказать. Они, кажется, вам нежный привет через меня передали.

— То есть?

— Лариска, официантка из «Парадиза», болтала-болтала и вдруг про вашу Елизавету Максимовну спросила.

— Тебя?!

— Меня. Эдак на голубом глазу: а не знаете ли, мол, Матвей, как поживает Белозерская? Почему, мол, к нам не заходит? А я ей: какая такая Белопольская? Она хихикнула, подмигнула и убежала к соседнему столику.

— И все?

— Все. Потом еще поболтала на всякие нейтральные темы. Вы бы поужинали в «Парадизе». Лариска, может, что-нибудь интересное расскажет.

— В подарок или с корыстью?

— Смеетесь, Глеб Евгеньевич? Какие уж тут подарки? Она вам наживку кинет, потом доложит, сглотнули вы или выплюнули.

— Наживка-то натуральная или синтетическая будет?

— Думаю, натуральная. Ваши смежники любят вашими руками жар загребать. Вы по следу пойдете, а они за вами — на цыпочках.

— Посапывая в затылок?

— Именно. Вы все сделаете, а они потом будут лавры пожинать.

— Ох, Мотя, какие уж тут лавры? Ты мне лучше скажи: твой московский коллега вернулся с гор?

— А как же! Посетил пару лагерей беженцев, поснимал разруху, разорение, рыдающих женщин и голодных детишек. Было бы что сказать, я с этого и начал бы.

— Понятно. Спасибо, Мотенька.

— Служу Советскому Союзу! — усмехнулся Матвей и приложил к виску пухлую короткопалую кисть, будто взял «под козырек».

Полковник поплыл к берегу, а Перцелай остался покачиваться у буйка на своем матрасе с закрытыми глазами.

* * *

Матвей Перцелай родился тридцать пять лет назад в этом курортном городе, окончил школу с золотой медалью, после выпускных экзаменов отправился в Москву и с первой же попытки поступил в Московский университет, на журфак.

Учился он легко, без усилий, все сессии сдавал на «отлично», при этом считался душой общежитских посиделок и попоек, умудрялся крутить пару-тройку романов одновременно и с первого же курса начал публиковать свои очерки в известнейших московских газетах.

Энергия била из него ключом. Маленький, кругленький, он рано полысел, но совершенно не переживал из-за такой ерунды. Его обаяние с лихвой компенсировало непривлекательную внешность.

В отличие от иногородних сокурсников, он вовсе не стремился закрепиться в Москве.

— Это же такое счастье — родиться в курортном городе! — говорил он. — Никуда не надо ездить отдыхать, вышел из родного дома — и ты уже на пляже. К тому же в Москве я в лучшем случае стану «одним из». А дома имею реальный шанс сделаться первым журналистом области. — При этом он с удовольствием цитировал известные стихи Иосифа Бродского:

— «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Именно Бродского и предъявил Матвею человек, встретившийся с ним в кабинете начальника отдела кадров факультета, куда Перцелая вызвали однажды через учебную часть.

— По моим сведениям, Матвей Владимирович, вы распространяете среди студентов рукописные экземпляры произведений запрещенного у нас в стране поэта-антисоветчика Иосифа Бродского, — сказал, не поздоровавшись, человек без возраста и особых примет в темно-сером костюме.

— Что значит — распространяю? — спросил Матвей спокойно. — Иосиф Бродский — великий поэт, и любой студент обязан знать его творчество.

— Еще скажите: «великий русский поэт», — криво усмехнулся темно-серый.

— И скажу! — взвился Матвей. — Я считаю Бродского гением! Он великий русский поэт!

— А вы, Матвей Владимирович Перцелай, сын Владимира Давидовича Перцелая, русский по паспорту, собираетесь стать великим русским журналистом? — тихо поинтересовался темно-серый.

— Собираюсь, — признался Матвей, чувствуя, как леденеют пальцы.

У других от волнения руки потеют, а у него становились сухими и ледяными. Потом начиналась отвратительная сухая экзема. Кожа с ладоней слезала лоскутьями, никакие мази не помогали.

— То-то я вижу, вы во все наши серьезные газеты пихаете свои статейки, — произнес темно-серый почти шепотом.

— А что, у нас теперь все газеты — ваши? — еле слышно спросил Матвей. Мысленно он уже попрощался с университетом, надел кирзовые сапоги и отправился в армию, куда-нибудь в Североморск, к черту на рога. «Ну и пусть! Зато потом гнидой себя не буду чувствовать всю жизнь!» — как-то отрешенно подумал он.

Но тут раздался захлебывающийся, квакающий смех. Матвей вздрогнул от удивления: темно-серый смеялся!

— Ладно, Перцелай, — сказал он, отсмеявшись, — хватит валять дурака. У тебя это неплохо получается. Я уже оценил.

Темно-серый перешел на «ты» и положил руку Матвею на плечо. Матвей опустил голову. Пересохшие ледяные ладони зачесались. Он машинально отметил про себя, что раньше экзема не начиналась так быстро. «Говорят, правая ладонь чешется к деньгам, — подумал он, — не правда. Она чешется из-за нервной экземы!»

— Ты ведь не хочешь вылететь из университета? — спросил темно-серый мягко и сочувственно.

«Идиотский вопрос! — подумал Матвей. — С какой стати я, круглый отличник, должен вылетать? Я, конечно, мысленно уже попрощался… Но, господи, третий курс, так все хорошо шло…»

— Послушайте, — медленно произнес он, — сейчас ведь не те времена. Сейчас все-таки восьмидесятый, а не тридцать седьмой, и я не понимаю…

— В общем, так, Перцелай, — перебил его темно-серый, — либо ты подписываешь вот эту бумажку, — он вытащил из портфеля тонкую папку, раскрыл ее, и Матвей с ужасом увидел отпечатанное на машинке заявление, начинавшееся словами: «Я, Перцелай Матвей Владимирович…» — либо вылетаешь из университета. А времена, Перцелай, всегда те…

— Я могу подумать? — неожиданно для себя спросил Матвей.

— Можешь, — разрешил темно-серый, — только недолго. Через неделю встретимся в этом же кабинете. Ты хороший парень, надеюсь, ты примешь правильное решение.

Решение, которое принял Матвей, показалось ему самому почти абсурдным…

Отец одной из его сокурсниц был подполковником, военным. В каких войсках он служил и чем командовал, Матвей не знал. Но то, что он — не «гэбун», знал наверняка. Напроситься к сокурснице в гости не составило проблемы.

— Слушай, Оленька, — сказал он, — у меня тут завязка появилась в «Красной звезде», мне надо сделать интервью с каким-нибудь военным.

— Нет проблем! — ответила Оленька. — Завтра папа дома весь вечер. Только не знаю, сумеешь ли ты его разговорить. Он молчун.

Отец Оленьки действительно оказался молчуном. Сначала Матвей вертел вокруг да около, изображал, будто берет интервью, задавал какие-то дурацкие вопросы. Но подполковник нетерпеливо взглянул на часы.

— Слушай, парень, не морочь мне голову. Ты же пришел не для интервью, а для какого-то другого разговора, только не знаешь, как начать.

— Меня вербует известная организация! — зажмурившись, выпалил Матвей. — Если я откажусь стучать на своих товарищей, вылечу из университета. Я не хочу ни того, ни другого. Я понимаю, вы считаете меня либо провокатором, либо идиотом…

Ладони чесались нестерпимо. Кожа на них стала совсем сухой и свекольно-красной. Подполковник молчал.

— Кроме подлости и гадости, то есть стукачества, я мог бы… — продолжал Матвей, путаясь и запинаясь. — В общем, я готов работать на военных, есть же у нас в стране военная разведка! Я собираюсь после университета, если, конечно, меня не вышибут, заниматься журналистикой. Жить и работать я буду в своем родном городе. Я легко вхожу в контакт с людьми, а мой родной город…

— Ты, парень, заучился совсем, — не дал ему договорить подполковник.

Он встал, высунулся в коридор и крикнул:

— Оленька, как там чай? Мы уже закончили. Так и не услышав ничего в ответ, Матвей выпил чашку чаю, отправился в общежитие и остаток недели безуспешно боролся с экземой. Кожа слезала с ладоней клочьями, к тому же руки тряслись, как у запойного алкоголика. Матвей даже похудел на три килограмма от переживаний.

Неделя прошла. В отдел кадров его больше не вызывали. Темно-серый не появлялся. А еще через неделю, по дороге в университет, с Матвеем поравнялся вишневый «Москвич». Человек лет сорока с аккуратными темными усиками высунулся из окна, позвал Матвея по имени-отчеству и пригласил сесть в машину.