Разлад - Мариам Юзефовская

Он выбрался из подвала, выглянул во двор. Пурга мела всё злей и злей. «Надолго», – подумал он. С грохотом бросил вязанку у крыльца. Обмёл бурки берёзовым голиком. Входя в дом, громко крикнул: «Мать, накрывай на стол». Олимпиада Матвеевна будто ждала этого окрика. Тотчас засеменила с супницей из кухни. И вдруг остановилась как вкопанная: «Отец, погляди на себя!»

Можейко подошел к зеркалу. Конфедератка с опущенными ушами чуть сбита на затылок. Нагольный полушубок туго обтягивал еще прямые плечи. Синие диагоналевые галифе были заправлены в белые бурки.

– Ты мне знаешь что напомнил? Сорок пятый год. Точь-в-точь в таком обмундировании по районам ездил. Чего я, бывало, не передумаю, пока тебя дождусь. Помнишь, округа так и кишела лесными братьями. А ты без охраны. Только с Петром-шофером. Накрывай, накрывай, а то суп остынет, – насмешливо оборвал жену, – вспомнила бабушка, как в девках ходила.

Он прошел в кабинет. Сел в мягкое кожаное кресло. «Было. Было такое. Земельная реформа в самом разгаре. Брат шел на брата с обрезом, а у нас один пистолет на двоих. В эмке. Если ночь на хуторе заставала – спали по очереди. Ни языка, ни обычаев, ни местности – ничегошеньки не знал. А числился национальным кадром».

Действительно, по паспорту был литовец, а в графе место рождения писал – город Алитус, но где это и что – ни сном ни духом не ведал. Давным-давно из Антанаса Антоном сделался, да и фамилию носил не Мажейка, как отец, а Можейко. Жили в местечке у самой границы с панской Польшей. Первого мая залезали на звонницу, размахивали красным флагом, надсадно, во всю силу молодых глоток орали: «Волность».

В детстве и не подозревал, что чем-то отличается от других. А что лабасом обзывают, так на то и местечко, чтоб у каждого своя кличка была. Рос, как тот чертополох под забором. Да и кому был нужен? Мать помнил смутно. Умерла не то от тифа, не то от голода. Отец с утра до вечера тюкал молотком, был холодным сапожником. Старые опорки, разбитые вдрызг сапоги, запах вара и прелой кожи. В ту ночь, когда по отцовскому указу сучил дратву и строгал мелкие деревянные гвоздики, впервые задумался: «А кто отец?» И тут будто обухом по голове ударило: «Враг. Враг Советской власти». Конечно, и раньше занозой в сердце сидело – частник, да еще и ксёндзов дружок. И раньше не раз и не два слышал, как костерит втихую нынешние порядки. Как цедит сквозь зубы: «Тариба – Советы». Но в ту ночь словно прозрел. С той поры и начал приглядываться, прислушиваться. Каждое отцово словечко словно через сито просеивать. Однажды выследил, как тот под стреху тайком узелок припрятывает. Никому ни слова, ни полслова не обронил. Долго выжидал. Наконец выбрал время, когда отец уехал в город за кожей. Вот тогда и вытащил узелок. А там кругляши металлические. На одной стороне бородатый мужик, на другой всадник со щитом. «Литовские литы! Значит притаился и ждет своего часа!» В тот же вечер резанул напрямик: «Панов дожидаешься!» – и кивнул на то место под стрехой, где был припрятан узелок. Хорошо, вовремя успел увернуться. Сапожная колодка просвистела у самого уха. «Иди, доноси! Доноси, ишгама! Выродок, – повторил он по-русски и с яростью прохрипел: – жаль! Промахнулся!»

Вот тогда и ушел на собственные хлеба. Оторвался от родительского корня и понесло по жизни как перекати- поле. Мыкался по стройкам. Брался за любую работу. Многое перепробовал: был и землекопом, и тачечником, и гвоздодёром. Ломил не щадя себя, еще и других подхлёстывал. В иные дни до барака еле доползал. А вскоре приметили – пошел в гору по комсомольской линии. И даже направили учиться на курсы организаторов. Конечно, возликовал. Вознёсся. Купил себе холщовую толстовку, парусиновый портфель и сорочку с пристегивающимся воротничком…

Можейко усмехнулся: «Молодо-зелено. Решил тогда, что ухватил Б-га за бороду и ворота в рай для тебя настежь открыты. Ан нет! Шалишь! У нас не только из грязи в князи возносят, но и князей в грязь втаптывают. Так-то. Не успеешь оглянуться, а ты уже ничто. Прах, пыль под ногами. Потому и цепляешься зубами, ногтями за своё место. На всё идешь, только бы удержаться…»

Той весной природа словно взбесилась. В мае жара была под тридцать градусов. Буйные гроздья сирени бесстыдно вываливались из-за изгородей, заборов, садовых решеток. Казалось, весь город утонул в их лиловом мареве. Даже в зале, где обычно кисло пахло свинцовым набором, клеем, типографской краской, нет-нет да и врывался тайком, по-воровски через открытые окна дурманящий сладковатый запах воли. Он стоял на трибуне. И сотни глаз смотрели на него. Одни угрюмо-покорно. Другие – с любопытством. Как волновался тогда. Как чеканил торжественно-приподнято слово за словом: «Предлагаю от нашего избирательного участка выдвинуть ближайшего соратника великого Сталина, кристально честного партийца, любимого сына нашего народа – Ежова Николая Ивановича». Он переждал громкие нестройные хлопки, сам хлопал, не жалея ладоней. Чувство праздника нарастало в нем лавиной. Хотелось выплеснуть его туда, в этот хмуро-безразличный зал. Переломить тусклую покорность и извечную усталость изработавшегося люда. «Ура», – бросил он в толпу. И она, словно подчинившись его напору, ответила многоголосым эхом «Ура!»

Ведал в ту пору вопросами агитации и пропаганды. И было это его первым серьёзным делом.

Домой, в общежитие, шел кружным путем, через весь город. Хмелел от пьяняще-сладковатого запаха сирени, улыбался встречным девушкам. А душа ликовала и пела: «Молодцом, парень! Молодцом! Справился!» Он свернул на Балашиху, где стеной стояли бывшие купеческие лабазы и лавки. Из полумрака кирпичной арки дохнуло прохладой. Мельком глянул на жестяную вывеску. «Распродажа случайных вещей». И замер: «Войти?»

Уже с год по городу ходили слухи об этом магазине. С той самой поры, как приговоры стали дополняться короткой суровой строкой: «С конфискацией всего имущества». Ночами по булыжной мостовой тарахтели колеса фургонов. Вполголоса переругивались ломовики. Товар стекался сюда со всей округи, но особенно много везли из центра города.

Он толкнул оббитую кованными углами дверь. И тотчас пахнуло мебелью, траченной шашелем, пылью лежалых вещей. Ходил среди потёртых громоздких кожаных кресел и диванов, кушеток с залоснившейся штофной обивкой, вытертых ковров и картин в потрескавшихся, облупленных рамах. «Это же надо, сколько барахла натаскали эти гады в свои норы», – подумал он с ненавистью. И, словно подслушав его мысли, прошелестел сзади старушечий злорадный шепоток: «Отрыгнулось чужое добро. Не пошло впрок награбленное. Не пошло». Он обернулся. Из-под полей мятой соломенной шляпки на него смотрели в упор злые ненавидящие глаза. «Гражданка, вы о чем?» – сурово оборвал Можейко. Старуха внимательно посмотрела на него, мстительно усмехнулась: «Вы тоже из этих. Сразу видно. Ну так попомните мое слово, до седьмого колена вам хлебать это хлёбово, – она ткнула скрюченным узловатым пальцем в развал вещей. Близко, вплотную подошла к Можейко. С ненавистью прошептала: – Россию до нитки разворуете, друг у друга изо рта кусок рвать станете. А всё потому, что ничем не брезгуете. Сила, обман – все в ход у вас идёт». Она круто повернулась и уже на ходу, не таясь, кинула через плечо: «Попомните моё слово! До седьмого колена». И тотчас юркнула за чью-то спину. Можейко заиграл желваками: «Контра недобитая!» Начал выглядывать с высоты своего роста мятую соломенную шляпку, крапчатую кофтёнку. Но старуха словно сгинула. Уже пробираясь к выходу, наткнулся на полку, где навалом лежали портсигары, трубки, подставки для ручек, пресс-папье. «Есть приличная вещица», – шепнул продавец и нырнул под прилавок. Можейко холодно посмотрел на него: «И когда мы это лакейство из людей вытравим?» Но лишь только увидел портфель тиснёной кожи, тотчас обо всём забыл. Щелкнул металлическим блестящим замочком и на него пахнуло дорогим трубочным табаком. Он обшаривал отделение за отделением. Рука скользила по шелковистой подкладке, по выпуклостям тиснёной кожи. «Заграничная штучка», – вполголоса сказал продавец. «Зачем он тебе? – шепнул внутренний рассудочный суровый голос. – Не по Сеньке шапка, куда замахнулся?» Но что-то цепкое, ухватистое вдруг проснулось в нём. Посмотрел на свой парусиновый портфель с кожаными застежками.

Еще сегодня он ему казался вполне добротным, приличным, и занимая место в президиуме, положил его перед собой на стол. Но теперь, рядом с кожаным, выглядел таким убогим, нищенским. И Можейко решился: «Беру». Продавец одобрительно кивнул: «Вещь наркомовского пошиба. Да и продаётся за бесценок. Вам повезло».

А вечером сидел в кабинете перед следователем. Рука нет-нет да и сползала в карман толстовки, где лежал пропуск. Словно ощупывал спасительную, тонкую, как паутина, нить. «Пустяки. Раз выписали пропуск, значит, отпустят». Но почему-то эта мысль не успокаивала. Он смотрел на блестящие шпалы в петлицах гимнастерки, и тревога нарастала как снежный ком: «Такой высокий чин пустяками заниматься не будет. Но в чём моя вина? В чём?» Вечер был по-летнему душный, но ему казалось нестерпимо зябко, и он поминутно ёжился. «С какой целью эмигрировали к нам?» – спросил устало тихим бесцветным голосом следователь. Можейко оторопел: «В СССР проживаю с годовалого возраста». Следователь пристально посмотрел на него. И он обмер. Взгляд был тяжелый, недоверчивый, сторожащий: «Вы поляк?» – «Нет. Литовец!» – поспешно ответил Можейко и почувствовал, как лоб его покрывает испарина. «Но мать вашу звали Софья». Можейко заискивающе-поспешно кивнул. Следователь испытующе посмотрел на него: «А ведь это не литовское имя». Они долго молча сидели друг против друга. Первый раз в жизни Можейко почувствовал, что тишина может захлёстывать и душить, словно петля. И не выдержал. Заговорил быстро, взахлёб: «Я готов вам рассказать всё, что помню и знаю о родителях. Но почему мать звали Софьей, на этот вопрос мне трудно ответить. Да и какое это имеет значение?» Он нервничал, путался, но не лукавил. В этот момент искренне готов был выложить всю подноготную. И не только о себе или о родителях. О каждом, кого знал. Только бы побыстрей вырваться отсюда на волю, в душную тьму засыпающего города. Но следователь не торопился. Он сухо кивнул и, словно сжалившись, пояснил: «Поступил сигнал, что ваша семья связана с панской Польшей».