Чужаки - Андрей Евпланов

ПРИСТАНЬ

(Повесть)

Секретарь Синюхинского сельсовета, молоденькая девчоночка Рябыкина Светка, та самая, которая только-только окончила десять классов, изображала из себя какую-то канцелярскую даму. Где уж она ее подсмотрела, бог ее знает. Может, в районе, а может, по телевизору. Чем привлек ее этот, ущербный в общем-то тип, трудно сказать, но только Светка очень старалась. А получалось нелепо, смешно, как смешно бывает, когда дошкольница рядится в материно платье и мажет губы сестриной помадой.

Светка осуждающе сверкала глазами, когда кто-нибудь из присутствующих заговаривал, хмурила брови, стараясь казаться деловой, независимой, городской, а веснушки деревенские так и смеялись. Она морщила лоб, чтобы быть старше, а нос-пуговица у нее обгорел на солнце и облупился совсем по-детски.

Федор Христофорович глядел на нее и думал: "Вот намучится тот, кому такая ломака достанется. А может, и ничего... Родит и уймется".

Все с теми же ужимками Светка отстукала на машинке документ, содержание которого ей продиктовал председатель сельсовета. В нем говорилось, что житель села Синюхино Калужской области Чупров Геннадий Иванович передал в вечное пользование Варваричеву Федору Христофоровичу, жителю деревни Нагатино Московской области, дом деревянный рубленый, за что тот и уплатил ему 540 (пятьсот сорок) рублей. Про деревню сочинили на всякий случай, для проверяльщиков. Дескать, своему, деревенскому, продали, а не какому-нибудь дачнику. Далее следовали подписи бывшего хозяина дома и нового его владельца, председателя и, наконец, Светкина закорючка. И все это, как полагается, скрепили круглой сельсоветовской печатью.

Дело было сделано, и все, кто при этом присутствовал, радовались. Правда, каждый имел на то свою причину и радовался на свой манер. Так, председатель сельсовета был доволен тем, что угодил директору совхоза, самому хозяину здешних мест Василию Васильевичу, который самолично ходатайствовал о том, чтобы дать добро на продажу дома этому Варваричеву. Стало быть, и сельсовет может теперь рассчитывать на ответную услугу совхоза. Бывший бухгалтер, а ныне самодеятельный плотник Эйно Карлович Пиккус вообще любил, когда люди что-то приобретали или строили. Он и в сельсовет-то пришел, только чтобы за других порадоваться. А Светка Рябыкина была довольна сразу по двум причинам. Во-первых, она стала непосредственной участницей события, какое не часто в Синюхино происходит. Оно непременно должно заинтересовать односельчан и особенно односельчанок. И тогда к кому, как не к ней, к Светке Рябыкиной, которую еще вчера никто иначе как Чесоткой за вертлявость не называл, пойдут со своими вопросами любопытные женщины: матери, тетки и бабки ее школьных подруг. Во-вторых, она считала Генку Чупрова своим парнем и чуть ли не женихом на том основании, что он, вот уже в третий раз, зажимал ее по пьяному делу под березой возле клуба, норовил поцеловать в губы, лез под юбку и говорил слова, которые днем стыдно было вспомнить даже про себя. Следовательно, теперь, когда ему в руки привалили такие деньжищи, она могла рассчитывать на подарочек. Пусть это будет косынка трехрублевая или духи - все равно. Не даром ведь во всех кинокартинах ухажеры дарят своим милкам косыночки. А чем она хуже?..

Генка тоже, конечно, был доволен, хотя ни о каком подарке не помышлял. По правде говоря, он даже не знал доподлинно, как зовут эту ломаку из сельсовета. Катей или Надей? Помнил только, и то смутно, что вроде бы провожал ее домой после танцев и плел всякую чушь. А радовался он, потому что по природе был жизнерадостным малым, а тут еще такая удача: халупу, никому не потребную, кривую, гнилую, дырявую, загнали за полтыщи. Он понимал, что эти деньги принадлежат не ему, а всем Чупровым. Но как Чупров не мог не радоваться такой удаче, все-таки деньги немалые.

А в том доме он и не помнил, когда жил. То есть помнил, конечно, но не придавал этому значения. Не все ли равно, где жить, лишь бы жить по-человечески, то есть весело. А какое веселье сидеть одному бирюком в дедовском доме. Впрочем, дом был даже не дедовским, а прадедовским. Его прадед поставил, которого уж никто и не помнил. Дед в нем родился и умер, мать родилась, но рано вышла замуж и покинула отчий дом, чтобы вернуться туда через много лет, а потом опять его оставить, теперь уж навсегда. Дом был еще крепкий, хотя и не жилой. Так получилось, что он перестал быть нужным. Брат, когда отделился, построил себе новый дом, как раз напротив дедовского, и переехал туда со своей женой Клавой. Там у них родился сын Васятка. Геннадий в это время был в армии. Мать их, Степанида, как это у матерей водится, помогала молодым исподволь, пока они ей совсем не сели на шею. Она, правда, и сама была не против того, потому что не заметила, как приросла к ним, а больше всего к внуку, сердцем.

Вскоре Степанида перебралась к сыну Николаю насовсем, а дом оставила Геннадию. И чтобы уж совсем как головой в омут, даже переписала его на младшенького. Дескать, придет из армии, захочет жениться, а тут - на тебе дом, как нашел. Она, как всякая мать, готова была жертвовать своими интересами ради любимого чада. Впрочем, назвать это жертвой как-то даже неловко, потому что у Николая ей жилось куда лучше, нежели дома. Старший сын относился к ней с почтением, какое теперь и в деревне редкость. Злые языки даже поговаривали, будто он обихаживает старуху в пику жене, чтобы та не больно нос задирала. Но только это мало походило на, правду, и сразу по трем причинам. Во-первых, Степанида была великой хозяйкой. Дом, который она бралась тащить, как бы он ни был велик, целиком умещался на ее могучих плечах, так что всякий, кто хотел в нем жить, оказывался ее пассажиром. Во-вторых, Николай просто в силу своего характера плохо подходил на роль домашнего интригана. Выругаться он мог, ну, кулаком по столу треснуть. Но чтобы людей стравливать... Таких способностей за ним не водилось. В-третьих, сама Клавдия. Женщина эта была не так глупа, чтобы не видеть практической пользы от своего такого положения. Ласковое теля, как известно, двух маток сосет. Она чувствовала себя за свекровью, как в легковом автомобиле на заднем сиденье: тепло, мягко, еще и везут куда-то, хотя порой хотелось пересесть поближе к рулю.

И только облагодетельствованный Генка не находил себе места. Придет с работы в собственные хоромы, сапоги стащит и включает радио, чтобы было веселей, а то полистает книгу и - айда к брату. Там шумят, галдят- и то шкварки сгорели, то стирка, зато сразу видно, что люди живут. И все ему рады, и поговорить охотники найдутся и помолчать есть с кем, не говоря уже о питании. Большая семья, или даже просто семья, подобна костру: каждый только веточку бросит в огонь, а тепло всем. Известное дело, что готовить честь по чести, то есть первое и второе, только для себя не всякая женщина будет. Что же взять с двадцатидвухлетнего парня, у которого мать, через дорогу живет. Само собой разумеется, что Генка больше бывал у брата, чем у себя. Только ночевать уходил в старый дом, и то уж за полночь.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды Николай не сказал, чтобы брат кончал валять дурака и перебирался к нему насовсем. Таким образом, он и матери угодил, она давно этого желала, хотя и помалкивала, и брату, который не знал, что делать со своей свободой, и все чаще пускался в загулы.

Вещи Генка перетащил, а старый дом, как положено, чтобы дети не лазили, заколотил. Так и стоял он заколоченный до тех пор, пока не появились покупатели.

А покупателям и подавно радоваться положено. Глеб радовался потому, что пристроил, наконец, отца в хорошее место, где ему будет на старости лет покойно от общения с природой и хорошими простыми людьми. И жена его Тамара, которая все время укоряла мужа за то, что не хочет позаботиться о престарелом отце, будет довольна.

Сам же новый хозяин дома Федор Христофорович радовался единственно потому, что угодил сыну, но не испытывал ровным счетом никаких чувств по поводу того, что стал домовладельцем. Более того. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он, Федор Варваричев, член партии, кавалер двух орденов Красного Знамени, подполковник в отставке, стал домовладельцем, он бы, верно, обиделся или даже рассердился, потому что слово какое-то старорежимное, вроде заводчика или целовальника. А Федор Христофорович с самого детства весь этот хлам привык презирать. От отца у него это, который так в батраках намаялся, что, даже когда получил собственный надел, не пожелал оставаться в деревне, а подался в Москву со всем своим семейством и всю оставшуюся жизнь проработал на заводе модельщиком по дереву. Больше всего он хотел пристать к городской жизни и потому носил кепку и галоши, как будто и знать не знал другой одежды, никогда не упускал случая заявить, что рабочий класс гегемон, а крестьянин по сути своей мелкий собственник.

В то время на заводе выделяли участки под картошку и все радовались, потому что это было большое подспорье в домашнем хозяйстве, а Христофор Варваричев от участка отказался и на собрании потом высказался против "обуржуазивания рабочего класса путем приманивания частной собственностью".