Островитяне - Зоя Журавлева

Тогда директор Иргушин пригибается в седле, кричит Пакле в уши с грубоватым пониманьем:

«Не горюй, подруга, еще сродим!»

Упирается в стремена длинными ногами. Пакля идет под ним нехотя, кидает директора вверх-вниз на ровной дороге. Погодя выравнивает рысь, и, уже слитно, скрываются они за поворотом, директор Иргушин и кобыла Пакля.

Так что кое-что осталось все же на острове от первого начальника станции, хоть конец его был бесславен.

Что-то около года в институте терпели, но стиль Пояркова не менялся. Время от времени поступали только депеши, столь же лаконичные: «Было четыре землетрясения». Уже — без привета. В конце концов получил и Поярков телеграмму, дождался: «Немедленно представьте сейсмограммы отчетный период возбуждаем уголовное дело». Дней через десять, что, по тогдашним условиям связи, мгновенно, Поярков объявился в Южно-Сахалинске. Вместе с ним в кабинет директора института протиснулся пузастый мешок из-под картошки. «Вот, — застенчиво кивнул на мешок Поярков. — Сам привез». — «Урожай, что ли?» — сухо осведомился директор, которому было юмора не занимать; все тогда были в институте молодые и длинноногие насмешники, сам институт был юн.

«Сейсмограммы», — застенчиво объяснил начальник станции. «Прекрасно, — изо всех сил сухо сказал директор. — Значит — в таком виде, весьма оригинально». — «Кое-что я тут обработал, — сказал Поярков и прибавил скромно: — Не все, конечно». При этом он положил на стол школьную тетрадку со своими расчетами. «Великолепный итог, — одобрительно сказал директор, снял трубку внутреннего телефона, сказал в трубку: — Прокуратуру, пожалуйста! Прокуратура? Тут появился Поярков. Да, тот. Ничего, я его задержу. Высылайте машину. Да, сейчас. Большое спасибо».

«Что вы делаете?! — закричал начальник сейсмостанции. — Подождите! Тут же еще не все! Я сейчас покажу!»

Он выскочил в коридор и, пятясь задом, вволок в кабинет еще два туго набитых мешка.

«Вот еще сейсмограммы! Я же работал!»

После чего, когда выяснилось с прокуратурой, хлопнулся в обморок. А еще потом, уже с выговором и полной накачкой, отбыл в заслуженный отпуск, из которого — как все и подозревали — на Сахалин больше не вернулся. Исчез. Сгинул. Оставил в анналах института трудовую книжку и материал для фольклора — это уже ценно.

На станции сколько-то сидел один Филаретыч, набивал глаз и руку в новом деле. Спросить, главное, было не у кого. Что сам вычитаешь да поймешь, то и ладно, кой-какая литература по специальности все же, спасибо, была. Читал. А до приборов боялся дотронуться, пыль, однако, стирал исправно. С Филаретыча на станции и повелся порядок — чтоб все было строго на своем месте, всякое явленье природы, имеющее касательство, подробно записано, и нигде ни пылинки. Сам убирался на станции, тем более — уборщица Варвара Инютина осталась как раз в положении, так сказать — наследие.

По старой привычке Филаретыч каждый день замерял вокруг станции толщину снега, смастерил флюгер — и по сию пору действует, — заносил в журнал наблюдений разные погодные явления. До сейсмостанции он работал на метео, двигался там по служебной линии и на остров прибыл уже начальником; подчиненных, правда, было раз, два — и обчелся. Но все же были.

Вороны его с метео сжили, вот смешная причина для серьезного человека: вороны. Птицы эти нахальства необъятного, а на островах и вовсе распущенные. Все себе позволяют. Уж как поселок разросся, а одна цаца и посейчас каждое утро, при всем честном народе, пьет из колонки напротив узла связи. Бабы пережидают с ведром, пока прополощет она свое воронье горло.

Ну, это, конечно, другое дело, воды не жалко.

А в то лето вороны приладились таскать на метеостанции поверхностные термометры, прямо с площадки. Как на солнце взблеснет, налетела, схватила — и с концами. Ищи в сопках. Новый-то термометр и теперь небось пока выбьешь из гидрометцентра — централизованное снабжение, — а тогда и вовсе был дефицит. Первый стащили — Филаретыч еще посмеялся: вот, мол, заинтересовались, любознательные какие птички! Только второй выложил — назавтра нет. Это уж не до шуток, не миллион про запас термометров, хоть Филаретыч запаслив. Сделали пугало, заместо глаз — от осеннего пальто пуговицы, сам пришивал. Утром глянул — аж черное пугало, так его вороны обсели, из-за места дерутся. А руками махало и вообще — страшное было, ребятишки ревели. Пуговицы выдраны с ниткой.

Пока с пугалом нянчились, еще одного термометра нет.

Пытались привязывать. Так у ворон сила — клюв: не канатом же. Пытались в засаде сидеть, с ружьем. Пока ты сидишь, и вороны смирно сидят, покрикивают картаво, зыркают сбоку глазом, вроде — с ними играют в игру, А отлучился на минутку — живой все же, — уже готово, только вмятинка, где термометр был. И вся орда сверху; «гра! гра!» Грохнешь вслед из ружья, плюнешь да пойдешь. А они издалека еще, как насмешку: «гва! гва!» Лягушкой, по-всякому, как хотят обложат.

Филаретыч так и написал, вроде докладную: «Прошу срочно прислать поверхностные термометры, так как имевшиеся на станции, все до одного, украдены воронами, и бороться с этим своими силами станция не может. Просьба связаться со специалистами по воронам и прислать для них отраву или любое другое средство. Без этого и впредь ручаться за сохранность вверенного оборудования и точность наблюдений не могу».

Но гидрометцентр это ужасно развеселило. Передали по рации, среди деловых тире да точек: «Не нужно быть вороной». Ко всякой инструкции кто-то ехидный стал теперь приписывать сбоку карандашом: «Выполнить, если вороны позволят». А на совещании в Южном, едва Филаретыч на трибуну взошел, сразу смех в зале и по рядам как шелест: «Вороны, вороны». Пиджак на Филаретыче, как на грех, черный, с блеском, длинные руки он, от стесненности, чуть топорщит в локтях, будто крылья, и нос — гнутый. Крупный, хороший мужской нос, но, конечно, с горбинкой. Клюв. Может, уж самому больше казалось, тем более — к людному обществу Филаретыч не привык по долгу работы, но все же определенный смех был.

Термометры едва выбил, извалялся в ногах.

Вскоре после того ушел на сейсмостанцию, теперь-то— цунами. До скандала не отпускали, но все же ушел. Потерял в зарплате значительно, это ничего, Филаретыч не жаден, зато — бережлив. Сын учился по интернатам, хватало на сына. Построил ему двухкомнатную квартиру во Владивостоке, машину купили — «запорожец» правда, но тоже машина, колеса есть, сноха сама водит, для женщины достаточная машина — «запорожец», разбиться она и на керосинке может, но сноха как раз водит гладко, сын отказался…

Так, через глупость, попал Филаретыч на свое место в жизни.

После Пояркова приехал начальник Клюев, москвич с университетским образованием. С Клюева уже пошло на станции дело, не просто — порядок. Клюев на первый взгляд был как раз беспорядочен, терял то ключи, то паспорт, лыжные штаны пузырились на тщедушных коленках. Лицом был очкаст, остронос, незначительной внешности, тощ — будто цыпленок за рупь пятнадцать. В Доме приезжих, где сперва остановился, сразу сказал Верниковской, которая тогда ведала этим домом: «Грязно тут у вас как! Моя бы мама не потерпела!» — «А где ваша мама?» — сразу спросила Верниковская. «Как — где? — удивился. — В Москве, конечно». — «Скучно тут будет после Москвы-то», — поджала Верниковская губы с сочувствием. «А будет скучно, так обратно сбегу», — засмеялся Клюев. Набрызгал на полу возле умывальника, забыл мыльницу, вприскочку побежал к себе в комнату, — лыжные штаны сборились на тщедушном заду.

Верниковская в тот же день случайно заглянула в райисполком, повстречалась на лестнице с Прониной Галиной Никифоровной, сказала походя, в разговоре: «Новый-то начальничек уже обратно метит, в Москву. У нас скучно, видите ли!» Так что к вечеру все уже знали. Один Клюев не знал, скакал весело. Да баба Катя сказала в раймаге, при большой очереди: «Попомните мое слово — этот как раз не уедет». А пристали к ней — почему? — сказала еще: «А уж вижу. Вчера полный таз барахла наклал, рубахой, как фартуком, подпоясался и посередь дня полоскал в Змейке. Нипочем не уедет!» Ну, посмеялись: какой баба Катя психолог, насквозь видит.

Но оказалось — права баба Катя.

Клюев из Дома приезжих перебрался на сейсмостанцию, в дело вгрызся, всех лучших парней к себе на станцию переманил, до крика доходило на исполкоме, жаловались на Клюева другие руководители. А он смеялся: «Сделайте, чтобы к вам бежали». Не зарплатой брал — общей атмосферой. Жилой дом затеял возле цунами, сам первый таскал кирпичи. Смету еще не утвердили, а уж он строит — строит своими силами и в нерабочее время, на полном энтузиазме. С паровым отоплением дом, со всеми удобствами, первый в районе. Смеялся: «Я по туалету об начальстве сужу: если в туалете тепло, чисто, как в читалке, — значит, начальник хороший, думает об людях».