Грех жаловаться - Максим Осипов

– Надо со слушателей расписки брать: с характером исполняемой музыки ознакомлен, – сам смеялся и тут же принимал озабоченный вид. – Пошло-то все не по-берговски, – и качал головой. А возле «Баррикадной» принялся наставлять:

– Перед тем как играть музыку, надо понять, что в ней выражено – доброта, пошлость, благородство, желание, радость…

– А у Баха не так, – сказала Наташа. – У него все про любовь. – Объяснять не стала, помотала головой: не знаю, еще подумаю.

Не зайти ли им в какую-нибудь «Стереобульонную» – нет, она не голодна.

– Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью, – проблеял Женя, рассмеется ли? Да, получилось.

Почему она не поступала в консерваторию? Ну так, ее нынешний педагог приезжал в Ригу, она ему поиграла, понравилась – и пошла сразу в институт. А он? Он – да, провалился, двойка по специальности. «Наша задача – выявить талант и нейтрализовать его» – ты представляешь? Женя назвал имя известного музыкального деятеля. Рассказал весело, как будто не положил тогда начало своим неудачам.

– Тебе должен нравиться Хиндемит, – говорил он возле ужасных фигур, олицетворяющих первую русскую революцию, – с его бесплотными гармониями – ни съесть, ни выпить, ни поцеловать… – Испугался: когда начинал говорить, еще не знал, чем закончит.

– Мы же ничего не понимаем в гармониях, – засмеялась Наташа. – Но, вообще, да, мне всегда хотелось быть немножко сбоку. Чтобы близкие были рядом, но в другой комнате. Как ты угадал?

Спустя несколько лет интеллигентные друзья дадут почитать им переписку Пастернака с сестрой, и Женя вспомнит самый первый период своей влюбленности: девочки умнее, действительно умнее, значительнее и не влюблены, мальчики лезут на рожон, выглядят неумно и находят понимание только у девочек следующего поколения. «Ты мой милый», – грустно скажет Наташа. Женя умный, конечно, так. Еще пожалуется: «Смотрю я на Дину – Дина все время меняется, посвящает себя чему-то, кому-то – всегда полностью, а я как будто берегу часть себя, самую важную часть, для чего?»

Его интерес – от Гриши, от Гилельса, от сведения счетов с неопасными музыкальными врагами, с Валиными друзьями-туристами, от Марка и Шурочки, от вчерашней горечи, от того, кому хотел поиграть, – за несколько часов субботнего дня переместился на эту умную и спокойную девочку, чуть младше его и чуть ниже, с большими руками и ступнями. «Узнавание, припоминание, – объяснит он потом ей и себе, – это еще не любовь, но условие любви». Как в настоящем искусстве – встречаемся впервые, а уже как будто знаем, читали, слышали.

Сразу ли сказать, что любит ее? Или попробовать поцеловать?

Вышли на Хорошевское шоссе.

– Музыки в мире нет, ее создал человек, – сказал Женя. Обвел рукой уродливые дома. – Как думаешь, какая музыка застыла в этой жуткой архитектуре? – Пожала плечами. – Он хотел было запеть какую-нибудь советскую песню, но передумал – хватит уже.

Сидели на задворках общежития, говорили, даже молчали чуть-чуть. Наташа в моменты задумчивости тихо напевала – не зная, что именно. Да это же фортепианный квартет Шумана, третья часть, – точно, он его играл по камерному.

– Знаешь, как достигается трогательность? Смотри, сначала си-бемоль-мажор, – пел, – дальше отклонение в до-минор, слышишь? – потом в соль-минор. Если в мажорной музыке подчеркнуть минорные отклонения, то выйдет трогательно. – Так квартет Шумана соединился для Жени с их встречей – без времени и пространства.

– Ну я пойду? – спросила Наташа.

Женя поцеловал ее, будто на прощание, – музыканты часто целовались, некоторые даже в губы, – но Наташа поняла, довольно определенно ответила, засмеялась: а ты говоришь, ни съесть, ни выпить! – пойду, пойду! – Прижал ее к себе: у тебя глаза, если смотреть сверху и справа… – Ах, как он красноречив! – Нет, правда, у тебя глаза, как на некоторых иконах… где без младенца, уже без младенца. – Здорово! Кто милую не сравнивал с Мадонной? – Нет, серьезно. – Женя, ну что ты, меня даже не крестили. – Ее тоже. Иначе был бы соответствующий праздник.

3

В ночь на воскресенье Жене приснился сон, неожиданно страшный, про ад. Бесконечный ангар-магазин с низкими потолками и самодвижущимися дорожками на разных уровнях. Много людей, и никого знакомого. В аду нельзя было вернуться на прежнее место, и никогда не могло пригодиться умение летать.

Проснулся веселый: сон – из позапрошлой жизни, ну его! Господи, сделай так, чтобы она сейчас позвонила… Приготовился: телефон перенес в их с Валей комнату – брат жил по ту сторону рояля, – стал его будить и выпроваживать: погуляй, мне заниматься надо. Как же долго он завтракает, ну все, давай, давай. – Ладно, трудись, Рахманинов.

Сел играть. Ел, курил, всё в комнате, ждал. Двушек у нее, что ли, нету? Ну же, звони! Ох, мука мученическая. Наконец, только в три, позвонила. Ничего не слышно, разъединили. Уже хорошо. Если бы ты только позволила себя целовать, но не целовала в ответ – мне было бы достаточно. Если бы ты только поцеловала меня вчера, но не позвонила сегодня – мне было бы достаточно… Долго, почему так долго? – ура, теперь слышно.

– Ты что там жуешь?

– Слова, слова, слова… – нашелся Женя. – Любишь Рахманинова?

– Да не то что бы… Из Риги все это видится чуть иначе. Певец русской географии, – засмеялась.

– Ну что ты говоришь? – положил трубку возле рояля, стал играть: Спи, дитя мое, спи, усни… – Между прочим, очень трудно, хочу выучить. Как тебе?

– Да, хорошо… Я привыкла к другой обработке, к Игумнову. Это мужественнее. Нравится.

В кино? Не слишком ли банально? – да нет, смотря на что. Фильм был длинный, глубокий, Наташу он захватил, а Женя разглядывал ее левую ключицу, шею, след от скрипки. Вчера он узнал Наташу, вспомнил, припомнил, принял – целиком, теперь всматривался в частности. Слегка ревновал к кино. Снова шли через город, в центре еще ничего, дальше – нищий и грязный.

– По-моему, поверхностно, – сказал Женя о фильме.

– Потому что понятно?

Он принялся объяснять: вот этот мальчик, доселе безмолвный, дерево, евангелие, здорово, правда, – так естественно послушать музыку, и – вот вам – ария альта, Erbarme dich, самая лучшая музыка, музыка музык, и режиссеру нравится, и вместе мы все наслаждаемся Бахом. А почему это говорится именно нам, именно сейчас? Так нельзя, как ты не понимаешь? Посмотрела насмешливо: «А я-то все думаю – что такое снобизм? Сам говоришь – смотрел не на экран». Нетушки, тут он прав! Впрочем, ладно.

Опять целовались у входа в общагу – может быть, я зайду? – со страхом: вдруг пустит? – Нет, что ты! У меня соседка знаешь какая? – вокалистка, все анекдоты про них – правда. Вот такая толстая!

Потом, уже осенью, толстая вокалистка куда-то ненадолго денется, Женя подкупит коменданта, останется у Наташи, но телесная близость мало чего добавит полноте их встречи: неужели некуда уже добавлять? Он растеряется: «Так много всего…» От смущения и жалости – ящерица без кожи, страшно, чтобы не наступили, не обидели злые люди – будет бормотать: «Вот открытие – ты женщина… Женщина и еврейка». Станет шутить, вспоминать давнишнее: «Один еврей – это весь Израиль, два-три – анекдот». Он, Женя, имеет право высказываться по еврейскому вопросу – его дети будут евреями. Наташа улыбнется: ах, Женечка, нет никакого еврейского вопроса, все вопросы – антисемитские. Никогда он ее не обидит.

Они бродили по институту, выбирали дупло для записок. Старые литавры у входа к скрипичному мастеру – стоят здесь со времен семьи Гнесиных – чем не дупло? Мастер должен, конечно, чинить все подряд, но чинит только струнные. Вот дырка – смотри, сюда мы будем класть наши любовные письма.

Писал, однако, один Женя. У него внутри теперь постоянно звучал разговор с Наташей, как у той – музыка. Когда удавалось сочинить смешное, радовался, не сразу рассказывал, экономил для дупла. «Молчишь? Не пишешь? От меня, раз так, / Услышишь лучшее, что слышал Пастернак». Узнает ли цитату? На всякий случай засунул в литавры томик Пастернака, заложил страницу и еще подчеркнул – тишина. По-детски, конечно, и что с того? – перед ней ему разоружаться не страшно. Сделала смешную гримасу: «Высшим проявлением ума дети считают юмор. Особенно рифмованный».

Однажды утром, уже в мае, когда Женя привычно искал ее в институте, они и вчера не виделись – мыслимое ли дело? – все время требуется обновление, как верующему причастие, он и это доверит литаврам, – подскочила ее соседка-толстуха: к вам почтальон! «Родителей и Дину отпускают, – писала Наташа, – надо их проводить. Не скучай и не грусти. Наша близкость неотменима». Они расставались в первый раз: почему так внезапно? Чтобы не прощаться, не стоять ему одному на перроне? – ей лучше знать. Пошел домой, к Вале, к родителям, давно он с ними не был.

Жаль, конечно, что Наташе его домашние не нравятся: «А потому, что им не надо света, – тебе-то я могу сказать?» – Ну, ничего, ничего. Оставит человек отца своего и мать свою… В один год родители сами его оставят: получив незадолго до смерти квартиру в Мытищах, умрут, – исподволь, под сурдинку – он почти не заметит их смерти – к Наташиному, Валиному и собственному удивлению.