Великий государственник. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи - Михаил Лобанов

Совершенно очевидно, что честный независимый человек служить в этих условиях не должен; он должен снять с себя обязанности Председателя НТС Черной Металлургии, раз он убежден, что без доверия никакая здоровая деятельность этого учреждения невозможна.

Вот мотивы моего отказа.

Я буду продолжать работать в Бюро Металлургических и Теплотехнических Конструкций, в котором самый факт передачи заказа свидетельствует о доверии ко мне моих клиентов. Я буду делать нужное, полезное дело и не буду себя чувствовать виноватым перед властью, доверившей мне этот пост.

В. Грум-Гржимайло».

Письмо было перепечатано на пишущей машинке, в считанном количестве экземпляров. Отец сам отвез его начальству. Мы его не распространяли – сейчас выяснилось, что даже некоторые сотрудники Бюро его не читали. Но оно распространилось в списках по Москве с быстротой молнии. Его переписывали, читали, о нем говорили. Если где-либо в учреждении узнавали фамилию, начинались расспросы, слова восхищения гражданским мужеством, благодарности…

Не знаю, как это произошло, но письмо было центральным событием в Москве… Мы получили ряд писем. Студенты – молодежь – благодарили Владимира Ефимовича за то, что он разъяснил то, что происходит. Были письма восхищения и благодарности – чувствовалось, что их писали те, кто ждал своей судьбы… В тридцатых годах моя мать, София Германовна, уничтожила эти письма – боялась, что при возможном обыске они попадут в ГПУ, и тогда судьба подписавших была бы предрешена.

Но жизнь шла своим чередом. Происходили события и по другой линии: организовывалось Техническое отделение Академии наук СССР. Предстояли выборы академиков. Много было кандидатур, и среди них имя Владимира Ефимовича. От металлургов были выдвинуты двое: А. А. Байков и В. Е. Грум-Гржимайло.

Говорил Куйбышев, Межлаук молчал.

– Что же вы молчите? – обратился к нему Куйбышев.

Межлаук ввязался в разговор:

– Владимир Ефимович, неужели мы хуже татар?

– Да, татары требовали дань, но не разрушали хозяйство. А вы – разрушаете.

– Что с вами делать, Владимир Ефимович? – спросил Куйбышев.

– Ставьте к стенке – я готов.

– Нет. Мы этого делать не будем.

17 августа Владимир Ефимович был освобожден от должности Председателя Научно-Технического Совета Черной Металлургии.

Время шло. Не проходило дня, чтобы мы не встретились с различными реакциями на письмо. Аресты невинных, преданных делу людей не прекращались. Обстановка была напряженной, и люди не могли пройти мимо письма, хватались за него как утопающие за соломинку. Восхищались гражданским мужеством человека, посмевшего сказать властям правду.

…Но Москва не успокаивалась. Влияние письма было сильно и не забывалось. Со стороны властей раздавались голоса против кандидатуры Владимира Ефимовича в академики. Для внесения ясности в это дело Владимир Ефимович написал письмо Президенту Академии Наук академику Александру Петровичу Карпинскому.

Привожу письмо Александру Петровичу – из него многое становится ясным.

«Президенту Академии Наук академику Карпинскому А. П.

Глубокоуважаемый Александр Петрович!

Около моего письма властям предержащим и прошения об отставке от должности Председателя Научно-Технического Совета Черной Металлургии в Москве так много разговоров, что я считаю необходимым ознакомить Вас с ним посылкой Вам копии; думаю, что она не покажется Вам скучной.

Результатом этого прошения был полуторачасовой разговор с Куйбышевым и Межлауком.

Первый вопрос: Чем вызвано это выступление? Я ответил, что это единственный способ с моей стороны помочь моим товарищам и друзьям и русской промышленности, обратив внимание властей на невозможность занятой правительством позиции. Интересна, например, такая официальная цифра: из 21 инженера, работающих в стеклоделии, сидит 15.

Второй вопрос: Что со мной делать? Я заявил, что Бюро дает мне полную независимость, закрыть его нельзя и купить меня нельзя, ибо я вполне удовлетворен сделанным мной в жизни. Гидравлическая теория поставлена крепко и повернет мировую технику на русский угол; в ней уже работает целая плеяда моих учеников. Таким образом, жизненная задача моя кончена, дело мое не умрет, а потому я ничего не имею против встать хоть к стенке.

Мы хорошо поговорили, и я сказал все, что следовало. Окончательно, из председателей меня уволили, а членом совета просили остаться.

Через три дня мне пришлось выручать двух инженеров-стекольщиков, сидевших один 7½ месяцев, а другой 3½ месяца, большей частью в одиночке, благодаря вздорному обвинению, поддержанному экспертизой двух профессоров – угодников властям. Пришлось просидеть в суде двое суток и в качестве эксперта со стороны обвиняемых опровергать экспертизу своих слабых товарищей. Инженеров обвинили, конечно, но оставили на свободе.

Через день был приятный разговор в профсоюзе о добровольной подписке на заем.

Через три дня – желтуха в затяжной тяжелой форме, в которой лежу уже пять недель.

Вот что со мной случилось. Пишу это Вам, ибо обо мне слишком много говорят здесь вздора.

Мой привет Евгении Александровне. Соня шлет свой поклон, измаялась с больным ужасно.

Ваш В. Грум-Гржимайло.

7 октября 1928 года».

Споры вокруг кандидатур в академики продолжались… Но… в Ленинград от правительства и партии поехал Енукидзе и выбрал угодных академиков. Владимир Ефимович – автор «письма» конечно, не попал в число… назначенных…[19]

ЛЕВ ТРОЦКИЙ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ РУССКОГО НАРОДА

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ А. Л. РАТИЕВА[20]

<…> Полутемный зал Курского дворянского собрания. В его левой части ряды венских стульев. В правой – подиум сцены. У ее переднего края, почти целиком отгораживая сцену от публики, стоят два длинных стола, какие используют портные для раскройки одежды. Они покрыты неподшитыми отрезами кумача. Холодно. Мы явились сюда одними из первых. Осматриваюсь, слежу, как быстро заполняется помещение…Сейчас мы находимся на объединенном собрании Курского губернского и городского комитетов партии, делегатов с мест и кандидатов в партию по специальному выбору. Зал быстро наполняется. Уже во всех проходах плотной стеной стоит народ. Скоро становится трудно дышать – зато температура воздуха быстро повышается.

…На сцену один за другим выходят люди. К столам они не подходят, а остаются стоять у задней стены. Когда их набирается человек сорок, распорядитель устанавливает их большим полукругом в два ряда. К столам уверенно подходят двое военных. Садятся лицом к залу. Вынимают и раскладывают перед собой карандаши и бумагу. В заключение каждый из них вынимает и кладет перед собой по нагану. Это стенографы.

Полукруг разрывается в центре, расступается. На сцене появляется Председатель Реввоенсовета Республики – сегодняшний вершитель судеб страны. Он остается в центре живой дуги президиума, выступив от нее вперед не больше как на два шага. Стена стоящих за ним снова смыкается.

Наглухо застегнутая тужурка-китель. Бриджи. Добротные сапоги. Характерная бородка. Блеск стекол пенсне.

…Схематично, но ясно и доступно для аудитории он характеризует политическое положение в Европе после капитуляции Германии. Говорит о разнородных попытках вмешательства союзников в дела России.

Хороший ли он оратор? Мне кажется, что я ожидал чего-то более яркого, темпераментного, но вот он говорит уже более получаса, а его слушают с таким же вниманием, как и вначале. Конечно, не случайно свою речь он оживляет отступлениями вроде вот этого, запечатлевшегося у меня в памяти буквально:

– В самом конце мая (или начале июня, как видно, незадолго до убийства. – Авт.) ко мне в Комиссариат иностранных дел приехал германский посланник граф Мирбах. Мы с ним стоим и разговариваем в глубине кабинета, около камина. Окна открыты – к нам доносятся звуки военного оркестра. Посланник спрашивает: «Разрешите взглянуть». Я его приглашаю к окну. – Товарищи, как ходят, вернее, как ходили наши красногвардейцы еще до недавнего времени, вам известно не хуже, чем мне. У одного винтовка на плече, как полагается, у другого – под мышкой, у третьего – за плечами, четвертый просто тащит ее за ремень…

Посланник поворачивается ко мне и с ехидной улыбочкой замечает: «Как я вижу, господин Народный комиссар, музыка у вас превосходна, но ни дисциплиной, ни выучкой своих войск вы похвалиться не можете». На что, не менее любезно, я ему отвечаю: «Господин посланник, могу вас уверить и успокоить. Когда придет время нашим войскам маршировать по улицам Берлина, и выучка, и дисциплина будут у них на должной высоте».

Впервые в зале вспыхивают аплодисменты.

– От наших с вами усилий, товарищи, зависит, чтобы это время наступило возможно быстрее.