Мексиканская повесть, 80-е годы - Карлос Фуэнтес

Он ждал ее с самого утра в следующее воскресенье, прислонившись к ограде у входа на фабрику. Девушки заходили сюда как бы невзначай, одни будто бы по пути в церковь, с покрытой головой, другие с корзинкой для покупок, а иные вовсе не таились, одетые как нынешние служанки — в свитерах с высоким воротником и в брючках. На ней опять была перкалевая юбка и шерстяной свитер, она шла и терла глаза, которые покалывал грязный желтый воздух у нефтеочистительного завода. Он тотчас узнал, что это она, ибо доигрывал медалькой с изображением Святой Девы, покачивал ее равномерными движениями кисти, поворачивая к солнцу, чтобы свет ударял в самые глаза девы Лупиты, и ее тоже будто солнцем ослепило, она остановилась как вкопанная, и все смотрела, смотрела, и тайком подавала знак, дотрагиваясь до шеи, что это она, она. Она была некрасивая. Прямо сказать — дурнушка. Но Бернабе не смог отступить. Медалька продолжала покачиваться у него в руке, она подошла и взяла ее без единого слова. Вот ведь досада, завитые волосы, посеченные от перманента, и кривые зубы в золотых коронках, озаривших своим блеском святую деву Гуаделупе на медальке, а лицо — плоское лицо индейцев-отоми. Бернабе сказал ей: лучше пойдем погуляем, но так и не смог спросить: правда, ты это делаешь не из-за денег? Она сказала, ее имя Мартина, но все называют ее Мартинсита. Бернабе взял ее под локоть, и они пошли по шоссе к Испанскому кладбищу, единственному красивому месту поблизости, с большими венками и беломраморными ангелами. Как хорошо на кладбищах, сказала Мартинсита, а Бернабе представил себе, как они милуются в одном из этих склепов, где похоронены богачи. Они сели на каменную плиту с золотыми буквами, и она вынула пудреницу, понюхала и припудрила себе кончик носа оранжевой пудрой, засмеялась, сорвала белый цветок и стала кокетничать, щекотать им нос Бернабе, Бернабе зачихал. Она сверкнула в смехе своими немеркнущими зубами и сказала, мол, раз он ничего не говорит, она сама все ему выложит, они приходят на фабрику ради удовольствия, там их много, и те, кто приехал из деревни, как Мартина, и те, кто живет в столице, этих поменьше, но главное — что на фабрику ходят ради удовольствия, это единственное место, где они могут чувствовать себя хоть часок на свободе, свободными от насильника хозяина, или от его сынков, или от уличных ухажеров, которые попользуются, а потом «ни здрасте ни до свиданья», и поэтому столько детишек бегает без отца, а здесь, в потемках, не зная друг друга, без всяких забот, так хорошо получить хоть немного любви по воскресеньям, правда? и всем им очень нравится любить в темноте, чтобы не видеть лиц, не знать с кем, а потом позабыть, но в одном она убеждена: мужчины, которые сюда приходят, на самом деле не удовольствия ищут, они ищут кого-нибудь послабее себя, хотят в своей силе увериться. В деревне такое приходится сносить женщинам, живущим у священников под видом прислуги или племянницы, ими может любой попользоваться, а если, мол, со мной не пойдешь, всем расскажу, что ты, подлая, блудишь со священником. Раньше, говорят, такое проделывали с монашками помещики, ездившие в монастыри позабавиться с сестрицами, кому там пожалуешься.

В эту ночь долго не засыпал шестнадцатилетний Бернабе и думал об одном: как хорошо говорила Мартинсита, ей хватает слов, как хорошо с ней все получается, все при ней, только красоты нет, жаль, что она неказистая. Они договорились встречаться по воскресеньям на Испанском кладбище в готическом склепе известных промышленников, а она ему сказала, что он очень странный, всегда как ребенок, и будто бы не из бедной семьи, хотя слова путного сказать не умеет, кто его разберет, она его не понимает, еще в родном ранчо она узнала, что только дети богатых имеют право побыть детьми, потом вырастают, становятся взрослыми, а такие, как они, Мартинсита и Бернабе, должны рождаться взрослыми, мы с тобой, Бернабе, с рожденья должны ломать спину, но ты какой-то другой или притворяешься, кто тебя знает.

Вначале они проводили время, как все молодые бедные пары. Искали бесплатных зрелищ, по воскресеньям смотрели выступления наездников-чарро в парке Чапультепек и на те праздничные парады, что пришлись на первые месяцы их любви, сначала на патриотическое шествие в День независимости в сентябре, когда дядя Ричи хотел побывать со своей флейтой в Акапулько, потом на спортивный парад в День революции, а в декабре — на рождественскую иллюминацию и на ряженых в доме, где когда-то жил Бернабе, в доходном доме на улице Гватемала, где и теперь еще жил его друг, калека Луисито. Но они едва успели поздороваться; и хотя Бернабе привел Мартинситу познакомить с теми, кого знал когда-то, кто знавал донью Ампарито, его маму, хотя донья Лурдес, мама Луисито и Росы Марии, им даже и не кивнула, а калека смотрел на них глазами, в которых не виделось будущего, Мартина потом сказала, что хотела бы узнать других приятелей Бернабе. Луисито внушал ей страх, выглядел точь-в-точь как один старичок из ее деревни, а ведь ему никогда не быть старым. Они нашли двух ребят, игравших в футбол с Бернабе, чистивших стекла в машинах, продававших жевательную резинку и туалетную бумагу и даже дорогие сигары на проспектах Универсидад, Инсурхентес, Реформа и Революсьон, но одно дело — бегать по этим широким улицам, разыскивая, уговаривая, отбивая друг у друга клиентов, а потом тратить избыток сил, гоняя бумажный мяч где-нибудь на пустыре, и другое дело — гулять с девочками и разговаривать, как люди, сидя в закусочной перед бутербродами с ветчиной и стаканами с ананасовым соком. Бернабе смотрел на ребят в закусочной: они завидовали ему, потому что у него с Мартиной любовь была настоящая, а не мечта и не забава, и не завидовали ему, потому что она страшилка. Чтобы сквитаться или возвыситься над ним или просто, показать, мол, дороги наши расходятся, мальчишки рассказали, что один политик, который каждый день проезжает по улице Конституентес,[52] в направлении резиденции «Лос-Пинос», поговорил с ними по-свойски и дал двоим билеты на футбольный матч прямо на глазах у президентского охранника, а остальные скопили для себя деньжат и приглашают с собой его, но одного, без нее: не хватает денег, но Бернабе сказал: нет, не оставит ее одну в воскресенье. Они проводили ребят до самого входа на стадион «Ацтека», и Мартинсита сказала: можно пойти на Испанское кладбище, но Бернабе только головой покачал, купил «пепси» Мартине и стал метаться, как оцелот в клетке, около стадиона, ударяя с размаху ногой по столбам с неоновыми фонарями всякий раз, как слышал рев там, внутри, вопль «гол!». Бернабе бил ногой по столбам и сказал наконец: заграбастала ты меня, шлюха-жизнь, эх, знать бы, как одолеть тебя? Как?

Слова

Мартина спросила его, как они будут жить дальше, она была очень прямодушна и сказала, что могла бы схитрить и забеременеть от него, но зачем, если можно заранее договориться, как им быть. Однажды она ему обиняком напомнила, что он обещал съездить с ней на попутной машине в Пуэблу, посмотреть парад в день Пятого мая,[53] и они на каком-то грузовике добрались до церквушки св. Франциска в А катепеке, блестящей, как наперсток, а оттуда пошли пешком в город изразцов и конфет, все еще не веря, что решились на эту совместную вылазку, зачарованные ясной картиной сосновых лесов и заснеженных вулканов, картиной новой для Бернабе. Мартина родилась в индейских долинах штата Идальго и знала сельскую местность, бедную, говорила она, но чистую, не то что грязный город, и, глядя на парад зуавов и индейцев-сакапоакстлей армии Наполеона, с которой билось войско лиценциата дона Бенито Хуареса,[54] сказала, что ей хотелось бы видеть Бернабе в военной форме, впереди солдат, с оркестром и прочее. Его скоро должны были призвать на военную службу, а там, как известно, сказала Мартина с видом знатока, новобранцы получают образование, и солдатская доля совсем не плоха для тех, у кого поначалу нет даже собственной койки, где помереть, как, например, у него. Слова застряли в горле Бернабе, только здесь он почувствовал, что он совсем не такой, как Мартинсита, но она этого не понимает, и, глядя на пирожки, пирожные и булочки в какой-то кондитерской, он сравнивал себя с ней в стекле витрины и находил себя более красивым, более стройным, даже более светлым и словно бы с зеленой искоркой в глазах, не в пример непроглядно черным, без белков, как у его подруги. Он не знал, что ей говорить, и потому повел к своей маме. Мартинсита была вне себя от радости, очень разволновалась и восприняла этот визит почти как официальное предложение. Но Бернабе только хотел ей показать, какие они разные. Донья Ампарито, наверное, очень долго ждала подобного дня, подобного случая, который напомнил бы ей о ее молодости. Она вынула свои лучшие вещи — английский костюм с широченными плечами, нейлоновую блузку и лаковые узконосые туфли, — развесила старые фотографии, которые тихонько вытащила из картонного чемодана, пожелтевшие фотографии, подтверждавшие, что у семьи Апарисио есть предки, они — не без рода без племени, здесь живут недавно, вот так, смотрите, сеньорита, в какую семью хотите войти, а вот тут, в центре, — президент Кальес, слева — генерал Вергара, а сзади — адъютант генерала, папа Ампарито, Романо, Росендо и Ричи. Но вид Мартинситы заставил онеметь донью Ампаро. Мать Бернабе умела показать себя другим женщинам, не нашедшим, как и она сама, места в жизни, но Мартинсита его нашла и не выказывала ни малейшего смущения. Она была крестьянка и не претендовала Hg большее.