Голое небо - Николай Максимов

В декабре месяце 1918 г., по моему предложению, весь шестой класс, где обучался тогда и Коля, взялся за постановку на сцене малоизвестной комедии М. И. Прокудина-Горского «Судьба деревенская» (1782 г.). Хотелось выбить из сознания детей ложное представление о нашей классической литературе; хотелось показать, что уже во второй половине XVIII в. в средне-дворянской массе таились революционные мотивы, которые выливались в своеобразно-художественную форму. Трехактная комедия Прокудина-Горского давала в этом отношении прекрасный образец. Сюжет комедии чрезвычайно прост, но для своего времени он требовал довольно сложных политических, социальных и стилистических толкований. Приказчик Оплетало, деревенский взяточник и грабитель, велит заковать в «железы» пастуха Осипа, которого хочет отдать в рекруты только за то, что ему не отвечает взаимностью Кристина, верная своему несчастному любовнику. Попробовал было откупиться взяткой отец Кристины, Панкрат, принес десяток яиц, но Оплетало не принял такого скромного подарка, ибо, как говорит дворецкий Лисицын, такой же взяточник и грабитель, «он у нас натурой не берет, а любит денешки чистенькие». Но энергичная Кристина не сдается и решается прибегнуть к экстренной мере: броситься к ногам своего барина и просить у него защиты. По ее счастью, неожиданно приезжает в свое имение Добросердов, и она приводит в исполнение свое решение. Добросердов, в присутствии своего друга Остроумова, велит садовнику Тюльпанову принести «бумаги и чернил» и пишет обоим деревенским «начальникам» «отпускные» на все четыре стороны. «Щастливой путь, — говорит он, — теперь уже вы мне не принадлежите, вот вам воля на все четыре стороны… Девушка, здравствуй с женихом! Желаю благополучно тебе жить. Тюльпанов, сними с нево железы, и чтоб вечно их в моем доме не было». А потом, «взяв Остроумова за руку, подходит близко к оркестру и говорит: “Вот, дражайший друг, минута для меня щастливая, что я мог отереть слезы этой бедной девке и удовольствовать ее желание я думаю, как должны восхищаться те, от которых зависит щастье многих”».

Весь смысл комедии, конечно, в заключительных словах Добросердова: в прикрытой форме автор призывает правительство последовать его примеру и освободить крестьян.

Прелесть школьных спектаклей, конечно, не в достижениях, а в самом процессе переработки материала: чтение пьесы и разбор ее, распределение и считка ролей, историко-литературная, культурная и художественная сторона, связанная с известной эпохой, режиссерская и монтировочная часть, выработка mise en scene для той пьесы, которая нигде еще не игралась, — все это на каждом шагу вызывало горячие прения, выявляло духовные интересы и характеры участников, объединяло и сроднило нас. И вот уже с самого начала нашей совместной работы Коля выдвинут товарищами на главную и ответственную роль режиссера. К своей обязанности Коля отнесся в высшей степени вдумчиво, внимательно и серьезно: он как-то сразу преобразился и бесконечно засыпал меня вопросами художественного и стилистического свойства. По правде сказать, я тогда не решался пускаться перед детьми в тонкости стилистического анализа: эта модная тема требовала к себе особенно осторожного подхода. Но для Коли Максимова пришлось сделать исключение, ибо он уже тогда обнаруживал исключительный интерес к вопросам стиля. Так, напр., чтобы выяснить новаторскую роль комедии Прокудина-Горского пришлось провести с ним целый ряд бесед по этому поводу. Получив очень трудную роль старика Панкрата, Коля вдруг задает мне вопрос, как наши классики смотрели на крепостное право и каким стилем зарисовывали крестьян. Пришлось выяснить ему, как на социально-экономической почве вырос у нас в XVIII в. дворянский стиль, как он уже тогда под влиянием буржуазной идеологии стал постепенно давать трещины и расшатываться, как Прокудин-Горский чутко схватил эти новые веяния в русской литературе и т. д. Мои первые уроки, кажется, пали на самую благоприятную почву, и за короткий срок между нами установились самые дружественные отношения. Я сразу почувствовал в Коле своего будущего товарища по профессии: не то поэт, не то ученый, он горячо интересовался всеми вопросами искусства и с увлечением отдался своему режиссерскому делу. Я не буду здесь говорить о том, как мы готовились к постановке пьесы на сцене: это был один из лучших моментов моей жизни, так как проходил он в совершенно необычайной обстановке школьной жизни. Одна ученица (Юганова) недели две ходила в государственную библиотеку и переписала там всю эту редкую пьесу

для общего пользования (тетрадка ее с переписанной пьесой и теперь хранится у меня). Заручившись бумажками от районного начальства, мы всем классом разыскивали по театрам декорации, костюмы, мебель, парики и т. д., спускались в подвалы и амбары, поднимались на чердаки, отбирали отовсюду необходимую нам театральную бутафорию и торжественно переносили ее в школу. И вот, наконец, пьеса наша разыграна в стенах школы 27 апреля 1919 г. С удовлетворением могу сказать, что пьеса имела большой успех и особенно ее финал. Когда Добросердов приказал снять «железы» с Осипа, и роковые цепи со звоном грузно упали на пол, то вся публика, взволнованная и наэлектризованная, встретила эту сцену громом рукоплесканий. Не знаю, как это случилось, но мы повторили нашу пьесу в Детском Селе, где и разыграли ее на открытом воздухе 1-го мая. Вернулись мы из Детского Села уже настоящими и заправскими артистами: наша поездка была оплачена местным Исполкомом, нас угостили хорошим обедом, за постановку спектакля мы получили даже «гонорар» в виде продуктов (мука, орехи, конфекты, пряники). Боюсь ошибиться, но, кажется, постановка этой пьесы сыграла роль и в дальнейшей судьбе тех учащихся, которые особенно отличились на сцене: Янов (играл Добросердова) пошел в артисты, Бужановский (Остроумов) — стал театральным режиссером, Коля Максимов был преподавателем в 48-й школе и ставил там пьесы своего сочинения; не могу только сказать о судьбе Югановой, которая так прекрасно провела роль Кристины. Вообще постановка этой пьесы настолько нас вдохновила, что в следующем учебном году мы решили разыграть новую тогда пьесу Чехова «На большой дороге» (напечатана была только в 1916 г.). Помню, как горячо взялся за это дело Коля Максимов (должен был играть трудную роль Саввы). Распределили роли, сделали несколько репетиций, но почему-то спектакль не состоялся. А жаль: в роли Саввы Коля выступал, как настоящий артист, не уступал ему и Влад. Дмитриев (теперь известный художник и декоратор в театре ТЮЗ), игравший роль помещика Борцова. А ведь с этим спектаклем у нас связывалась тогда затаенная мечта: организовать свою труппу и создать новый театр.

Остановлюсь еще на докладе Коли о «космическом сознании». Кажется мне, что этот доклад, при наличии его стихотворений, проливает некоторый свет на общий характер его творческих устремлений. Учение канадского доктора Бекка о «космическом сознании» тогда было еще модною темою среди некоторых кругов нашей учащейся молодежи. Однажды осенью (это уже было в седьмом классе) после урока о «Рудине» Тургенева подходит ко мне Коля и просит указать пособия о «космическом сознании». Я назвал ему книгу докера Бекка (в русском переводе). Из дальнейшего нашего разговора обнаружилось, что он увлекался тогда американским поэтом У. Уитменом, хорошо знал лучших представителей нашего акмеизма (Анна Ахматова, Гумилев, О. Мандельштам) и высоко ценил их художественные приемы. В заключение беседы я сказал ему, что в книге Бекка он найдет несколько беглых страниц о русских поэтах и предложил ему пополнить эти сведения. Сколько я помню, доклад Коли Максимова был прочитан месяца через два после этого разговора. Содержательный и вдумчивый, насыщенный богатыми примерами и сравнениями, доклад его произвел на всех сильное впечатление. Но меня поразила тогда необычайная манера чтения докладчика. Глаза его сияют, щеки горят ярким румянцем, сам он порыв и вдохновение, а образцы поэзии читаются каким-то замогильно-унылым голосом, с однообразно-монотонными приливами и отливами. Откуда эта двойственность и нарочито-суровая сдержанность тона? Откуда эта внешняя оболочка холодности при внутреннем огне и пафосе? Правдивое творчество поэта как будто разрешает эту загадку. Учение о «космическом сознании» несомненно оказало на начинающего поэта известное влияние и наложило свою печать на его первые стихотворные опыты. Вот почему уже на заре творчества (1918 г.) он мечтает построить свои поэмы из «тяжелых камней» («Новые поэты»); он верит, что наступила новая эпоха «классицизма» что «стальная мечта» и «железные грезы» приведут человечество к «мертвому космосу» («Стальной ренессанс»), и его «железная песнь», эта малая частица «мировой души», зажженной «огнем Гераклита», хочет поведать нам бесстрастно о «железном космосе», о «чугунных шагах» величаво-спокойной «монотонной вечности» («Железный космос» и «Железная песнь»). Отсюда и стиль его, выкованный из железа и стали, настраивается на торжественный лад и отдает каким-то холодом могилы. Словом, уже здесь сказался не только верный ученик акмеистов, но и чуткий современник Гастева, Кириллова, Герасимова и др. поэтов Пролеткульта. В дальнейшем стиль Максимова все больше и больше «овеществляется» и вбирает в себя краски не только от железа и стали, но и от живописи, архитектуры и скульптуры. И недаром этот сосредоточенный в себе юноша любит теперь бродить по улицам города Ленинграда, разыскивая везде живописный колорит и стройную архитектуру. Не раз я видел его на набережной Мойки, куда он часто ходил, чтобы налюбоваться величавой архитектурой «Новой Голландии». Но доволен ли сам поэт своими стилистическими достижениями? Укрыл ли он свои юношеские чувства и порывы в холодном мраморе стиха? За последние три года, т. е. с 1925 г., в творчестве поэта наблюдается резкий перелом. В стихотворении «На стекле декабрьские розы» (1926 г.) он прямо заявляет об этом: