Европа в окопах (второй роман) - Милош Кратохвил

Прежде всего я встретился тут с земляком или с почти земляком. Когда сюда прибывают новички, все «матерые волки» — а к ним теперь принадлежу и я — набрасываются на них с расспросами: кто откуда, а вдруг случайно прибудет кто-то «из родных мест» или хоть откуда-нибудь поблизости. Через минуту вновь прибывшие уже рассортированы, а те, кто может знать что-то «из дому», во всех подробностях и многократно допрошены, дотошнее, чем перед военным трибуналом.

Так я натолкнулся недавно на парня из Роудницкого края. Он говорил, что родом из Кишковиц — хоть я ту деревню не знаю, но с меня хватило и того, что она по соседству с городом, а Роуднице и Млчехвосты связаны для меня не только с периодическими наездами во время каникул, но в первую очередь с твоими рассказами. В них картины прошлого нашего Подржипска так живо возникали передо мной, что потом казалось, будто я везу с твоим отцом ржипский камень на закладку Национального театра. После этого было бы неудивительно, если бы я увидел, как прогуливаются по роудницкой площади маэстро Сметана или Манес, или если бы встретил экипаж, везущий в Бехлин пана редактора Неруду.

Разумеется, об этом мне тот кишковицкий паренек не рассказывал, но так обрадовался неожиданной возможности вспомнить родные места, что воспользовался ею сверх всякой меры. А мне ничуть не мешало, что ни я как следует не знал его края, ни он наши Млчехвосты, что он говорил о Лабе, а не о Влтаве, — ведь все равно Лаба течет из Влтавы, а в Кишковицах смотрят на гору Ржип так же, как ты из вашей «белой горницы» в первом этаже. (Только они, как он уверяет, видят Ржип целиком.) А поскольку парень — его зовут Йозеф Бенеш — к тому же говорил очень хорошо, я с удовольствием выслушал рассказ об их домике на гребне крутого косогора, который спускается к реке, а прямо по течению Лабы справа на горизонте высится Ржип, синий на фоне неба, — он сказал: синий, как мамин фартук, — с другой же, противоположной стороны, где Лаба образует изгиб среди полей хмеля и тополей, — видна широкая лента расплавленного серебра от горизонта до горизонта, и за ней сплошные леса, все больше сосновый бор, темный, лохматый, мягких очертаний… Но самое интересное, говорит, что этот вид постоянно меняется, и не только в зависимости от времен года и соответственных погодных условий, но постоянно, ежеминутно — от солнца, туч, тумана… А краски, какие краски! Да что я буду тебе рассказывать, парень говорил очень хорошо, естественно, будто слова сами просились на язык, самые точные слова без «поэтических» прикрас, так что получалось настоящее стихотворение в прозе. Мне и не повторить.

Так передо мной открылись двери в край воспоминаний о моем млчехвостском детстве. Но через их порог меня заставило переступить нечто совсем простое: соломенная пыль!

Чтобы ты понял…

Когда позавчера нас сняли с передовой и отвели на отдых, мою роту — и меня, разумеется, — затолкали в амбар на одном покинутом крестьянском дворе. Добрались мы туда к вечеру, а когда нам выдали провиант и мы его впервые за долгое время не торопясь, спокойно умяли, то потом, как суслики, зарылись в солому, которой было полно в обеих загородках, чтобы вдосталь выспаться.

Но, к счастью, уснуть мне не удалось, потому что я променял сон — не приложив к тому ни малейших усилий — на кое-что неизмеримо лучшее.

А было это так: только я плюхнулся на свое соломенное ложе, как вдруг из него поднялось прозрачное облачко пыли с неповторимым ароматом; этот запах исходит от сухих стеблей на жнивье, от покачивающихся возов со снопами, он витает вокруг пресса для соломы, что стоит у молотилки, этим запахом вдруг повеет от соломы в амбаре, когда вилы или человеческое тело потревожат ее покой. Тебе я не стану его описывать, да, наверное, и не сумел бы, это вряд ли вообще возможно, но он мгновенно перенес меня далеко-далеко от фронта, туда, к вам, где я мальчишкой на каникулах ездил в страду на поле и «помогал», а порой и действительно помогал, и где я был — только здесь я это по-настоящему понял — совсем-совсем близок к настоящей жизни, к ее закономерностям и смыслу.

Но когда я оказался в плену у запаха соломы, таких мыслей у меня вовсе не было, наоборот, я полностью отдался на волю воспоминаний, настоящее исчезло и вместо него…

…С краюхой хлеба, намазанной маслом, и с грушами-бере, раздувающими карманы, я снова топаю по деревянным ступенькам во двор, тороплюсь — как бы телега не уехала без меня. Мужчины уже прислонились спинами к решетчатому борту и уперлись ногами в противоположную боковую рею, женщины уселись на дно, на коленях кувшины с пивом и корзинки с едой. Живо проскальзываю между веревками со стороны открытого борта и едва успеваю свесить ноги через боковой брус, как Франтишек уже понукает коняг, и телега проезжает под аркой ворот. Вскоре тяжелые, обитые железными обручами колеса сворачивают с шоссе и вот уже грохочут по камням полевой дороги. За поросшей кустами акации ложбиной дорога идет вверх, врезаясь в расщелину между лесистыми склонами; носками ботинок раздвигаю стебли травы, сгибаю головки гвоздик, дотрагиваюсь до желтых одуванчиков, и мне нипочем, что доска, на которой меня подбрасывает, такая твердая, а икры ног оббиты о боковой брус. Все это неразрывно связано с поездкой, которая для меня необычайно важна, потому что я вместе со взрослыми буду делать серьезное дело. Ведь мы едем за урожаем на поле «под горами» (ах, эти низенькие, покатые холмики!). Но вот доска подо мной резко подпрыгнула — это знак, что телега покинула полевую дорогу, сейчас ее колеса начнут мягко вгрызаться в стерню. Нетерпеливо соскакиваю с телеги, бегу вдоль копен в конец ряда, где сейчас начнут грузить снопы на подводу. Франтишек вручает мне вожжи, теперь я буду ездить от копны к копне, возле каждой потяну за вожжи, кони остановятся, и я буду ждать, пока последний сноп не вознесется на вилах на самый верх воза, где Франтишек их укладывает. Потом снова дерну вожжи, кони меня слушаются, налягут на постромки и двинутся с места. До сих пор ощущаю в ладони потрескавшуюся кожу вожжей, до сих пор чувствую запах соломы, не той, что в амбаре, где я лежу, а соломы с млчехвостского жнивья.

Видишь, дядюшка, каким странным способом я к вам попал.

Унесло меня в край детства, где детеныш с любопытством обнюхивает мир, мир, замкнутый в безопасном укрытии, защищенный любовью близких людей, и еще надежнее отгороженный от всех бед неискушенностью и доверчивостью, которые не успели принести разочарования.

Да, у вас было очень хорошо — и в ту вчерашнюю ночь.

Вот бы вернуться туда!

Я должен туда еще хоть раз вернуться! С нынешнего дня жду этого с нетерпением…

В заключение письма не могу удержаться, чтобы не упомянуть еще о двух поразивших меня вещах. Прежде всего, это письмо — первое, где нет ни словечка о войне. И, во-вторых, не могу не похвастать: знаешь, дядюшка, я по запаху определил, что солома, одурманившая меня в амбаре, ячменная! А это не шутка! После стольких-то лет городской жизни!

Так до свидания на жатве!»

5

«Милый дядюшка Вацлав!

Я получил отличный streifschuss[18] в левую икру и теперь полеживаю в лазарете, в безопасном тылу, даже есть время на письма и размышления, причем второе для здоровья (душевного) не слишком полезно. Впрочем, и streifschuss мог быть поудачней; этого хватит в лучшем случае на две недели полевого госпиталя, но на поправку домой мне явно не попасть. И все же жаловаться грех: две недельки в перевалочном лазарете, — чего за это не дашь!

Однако едва человеку становится лучше, как уж ему неймется. У меня это проявилось в том, что я пустился в головоломное предприятие: хочу отыскать в том беспорядке, в котором я ныне прозябаю, хоть какой-то порядок. Порядок и смысл. Это, разумеется, завело меня в области, где я вообще ничего не смыслю, в социологию, философию, биологию и черт знает в какие еще «логии». Заранее было ясно — без этой «оснастки» моя попытка провалится, но ты ведь знаешь девиз деревенских драчунов: пускай сам буду бит, лишь бы подраться! И кроме того, я взялся за это не из какого-то каприза, но в самом деле — просто должен был!

Повод возник не вдруг. Началось с нескольких «почему», на которые я не находил ответа. Со временем этих «почему» стало больше, они сплывались и сгущались во все более непроглядный туман, лишивший окружающий мир сначала отчетливости очертаний, а затем и вообще ощущения познаваемости и какого бы то ни было смысла. Уже невозможно было дышать. До этого мой мир, наоборот, казался мне вполне осмысленным, у вещей — ложки, скамьи, велосипеда, станка — было свое предназначение, человеческое поведение имело причины и цель (иногда благие, иногда нет, но это уже другой вопрос), по инерции я стал искать какой-то смысл и в своем нынешнем мире, в его явлениях и сути. Ведь, по-моему, без смысла нельзя жить.