Величайшее благо - Оливия Мэннинг

немцев.

Якимов выглянул в окно, практически ожидая увидеть двойника Геринга, но увидел обычную утреннюю толпу румын, желающих подкрепиться шоколадными пирожными.

— Что-то мне нехорошо, — пробормотал он со вздохом. — От голода какая-то слабость.

Но никто не обратил на это внимания.

Они пересекли трамвайные пути и выехали на улицу, которая спускалась к реке. Галпин припарковал автомобиль на набережной, и Якимов увидел огромную очередь, которая вилась по рынку, словно кишечник. Он преисполнился надежды. Даже Галпин сочтет такую толпу чрезмерной.

— Дорогой, нам же тут весь день придется стоять, — сказал он.

— У вас же есть карта? — резко спросил Галпин. — Так идите за мной.

Он уверенно зашагал сквозь толпу, держа повыше карточку, которая подтверждала его привилегированное положение. Никто не пытался его остановить. Крестьяне и рабочие расступались перед ним, а Скрюби и Якимов следовали за ним по пятам.

В центре рыночной площади отгородили участок, который охраняли с дюжину полицейских в грязно-голубых мундирах. Увидев Галпина, они встали по стойке смирно. Один из них осмотрел его удостоверение, притворившись, будто понимает, что там написано, после с чего с важным видом освободил ему место для осмотра. Перед ними были трупы убийц.

Якимов не переносил не только жестокость, но и самый вид ее последствий, поэтому держался в сторонке, пока Галпин не приказал ему подойти. Он с отвращением взглянул на тела, опасаясь, что после этого не сможет есть.

— Их просто выбросили из грузовика, — сказал Галпин. — Сколько их здесь? Вижу четверых… пять-шесть, кажется.

Они напоминали груду тряпья. Одно из тел пошевелили ногой, и стали видны голова и рука; залысина на голове напоминала тонзуру. Лицо было прижато к земле. Ноздря и глаз, что были видны, покрывала запекшаяся кровь, губы также слиплись от крови. Рука, потемневшая и высохшая под солнечными лучами, была вытянута, словно в мольбе о помощи. Кровь стекла по рукаву на мостовую.

— А этот был еще жив, когда его выбросили, — заметил Галпин.

— Откуда вы знаете, дорогой мой? — спросил Якимов, но ответа не получил.

Галпин снова просунул ногу под ограждение и, пошевелив еще одно тело, перевернул его лицом вверх. По щеке проходил глубокий порез. Открытый рот почернел от кровавой рвоты.

Галпин и Скрюби принялись писать что-то в блокнотах. У Якимова блокнота не было, но это было неважно: в голове у него всё равно было пусто.

Когда они вернулись в автомобиль, он спросил Галпина:

— Дорогой мой, я неважно себя чувствую, не найдется ли у вас при себе фляжки?

Вместо ответа Галпин завел мотор и помчался на почту. Им выдали бланки для телеграмм, но, когда Галпин попытался отослать сообщение, выяснилось, что связи опять нет. Якимов испытал облегчение, так как ему удалось нацарапать всего три слова: «Убийц поймали, и…»

— Не привык я к такому, — простонал он с совсем уж остекленевшими глазами. — Необходимо промочить горло.

— Нас ждут на обед для прессы, — сказал Галпин. — Там всё будет.

— Но меня не приглашали, — ответил Якимов, чуть не плача.

— Ну, карта же у вас есть? — вопросил Галпин, теряя терпение. — Так поехали же, ради бога.

Трепеща, словно старая лошадь в предчувствии стойла, Якимов следом за всеми отправился в заброшенное здание, которое вернули к жизни и сделали министерством. По выложенному изразцами коридору они прошли в высокую узкую комнату, где в самом деле обнаружили заставленный блюдами буфет. Этот буфет был отгорожен шнуром, а перед ним стояло несколько рядов жестких стульев, на которых рассаживались журналисты.

Большинство присутствовавших приехало в Бухарест в связи с убийством, и теперь они скромно устроились в задних рядах. Только Мортимер Тафтон и Инчкейп, которого назначили британским пресс-атташе, сели впереди. Тафтон положил трость на три стула, которые их разделяли, и помахал Галпину, чтобы тот сел рядом.

Инчкейп уселся на стул, скрестив ноги, опершись рукой на спинку и подперев щеку. Он мрачно взглянул на Якимова, который присел рядом, и заметил:

— Что-то здесь не так.

Якимов ничего такого не ощущал, но, опасаясь вновь выдать свою неискушенность в загадочном мире журналистики, согласился:

— Именно, дорогой мой, именно!

Голос его, однако, прозвучал неубедительно, и Инчкейп раздраженно указал на буфет.

— Отгорожен! И почему? Раньше такого никогда не было. Уж в гостеприимстве-то этим людям не откажешь. И зачем здесь эти нахальные лакеи? Охрана?

Он негодующе тряхнул головой и принялся осматривать задние ряды. В самом деле, заметил Якимов, здесь было необычайно много официантов, и все они пересмеивались, словно участвовали в каком-то заговоре. Однако еда выглядела вполне убедительно. Надеясь на аперитив, он помахал ближайшему официанту и сделал жест, который редко его подводил. Но не в этот раз. Официант дернул ртом и притворился, что его очень интересует резной потолок.

Якимов печально поерзал на стуле. Вокруг него все двигались и переговаривались. Новых людей не появлялось; шло время; министра информации не было и в помине.

— Что происходит? — вдруг воскликнул Галпин. — Здесь ни одного боша[24], ни одного итальяшки. Только друзья нашей храброй Румынии. Почему нас заставляют ждать?

Тафтон постучал по полу тростью и скомандовал:

— Виски.

Один из официантов искоса посмотрел на своих товарищей и ответил что-то по-румынски.

— И что он сказал, черт побери? — спросил Тафтон.

— Мы должны дождаться его превосходительства Ионеску, — перевел Инчкейп.

Тафтон взглянул на часы.

— Если его превосходительство не явится в течение пяти минут, я ухожу.

Официанты, ожидая скандала, с интересом наблюдали за этим разговором и, когда за ним ничего не последовало, были очень разочарованы. Прошло пять минут. Ионеску не появился. Тафтон оставался на своем месте.

— Видимо, планируется выговор, — сказал он после паузы.

— Они не посмеют, — ответил Галпин.

Якимов ссутулился. Его тонкие, нежные руки уныло свисали между колен. Он то и дело вздыхал, словно собака, которую слишком долго держат на поводке, и в какой-то момент сообщил в пространство: «У меня сегодня ни крошки во рту не было». Опершись локтями на колени, он спрятал лицо в ладонях и задумался. Когда-то ему удавалось обратить в анекдот каждый миг своей жизни. Каждая ситуация становилась комической. Видимо, у него был талант. В те дни он развлекал всех ради самого процесса развлечения и наслаждался, когда попадал в центр внимания. Когда времена переменились, он развлекал публику, чтобы получить от нее хоть что-нибудь. Бедному старому Яки приходится петь за еду, говорил он себе. Теперь же анекдоты перестали интересовать его, и ему больше не хотелось никого развлекать. Весь этот труд начал утомлять его — ему хотелось мира и покоя.

Вдруг прозвенел электрический звонок. Слуги бросились открывать двойные двери. Якимов с надеждой выпрямился. Журналисты умолкли.

Последовала еще одна пауза, после