Век необычайный - Борис Львович Васильев

дней в отношении массы населения к адвокатуре и неумении пользоваться ее услугами.) А тут объявились большевики, решительно повернувшие к византийскому пониманию приоритетного права государства. Мы унаследовали его в форме массового сознания, что в судах правды нет. И это массовое сознание нет-нет, а проявляется и в печати, и в выступлениях по телевидению, и в думских дебатах, а в особенности – в пренебрежении к презумпции невиновности, о которой и не подозревает большинство населения вообще. Именно это отношение к презумпции невиновности и порождает многочисленные сообщения как в печати, так и по телевидению о несметных суммах вкладов коррумпированных чиновников в зарубежных банках, что, по сути, становится орудием в борьбе групп и кланов.

Именно на разности исходных принципов и основываются наши разногласия, как только заходит разговор об ущемлении прав человека. Византийское право, привнесенное на иную почву, породило тот кодекс завышенной нравственности, который Церковь все время пытается присвоить под названием «Духовности» и которого не знает Западная Европа по той причине, что при наличии судебной защиты личности подобная стихийно народная форма борьбы ей попросту не нужна. У нас с европейцами заведомо иные подходы к судопроизводству, его целям и задачам. То, что для нас – государственная необходимость, Европа упорно воспринимает как попрание прав личности. И будет воспринимать, даже если мы станем вдруг самой любимой страной в европейском содружестве.

Эту разницу в подходах усилил наш многолетний и весьма тесный контакт с Золотой Ордой. Дело в том, что наши правители – а московские князья в особенности – соблазнились простотой отношений меж властью и дворянством, которые были вполне естественными для Золотой Орды и сводились к формуле – ХАН ЕСТЬ ХАН ДЛЯ ВСЕХ. Это развязывало многие узелки родственных отношений меж ветвями многочисленных князей Рюриковичей: по русским традициям их казнить публично было затруднительно, а по татарским – достаточно одного повеления великого князя, даже Думу собирать не надо. Это окончательно было введено в обиход еще при деде Ивана Грозного Иване Васильевиче Третьем, широко использовалось его сыном Василием и обрело массовость при внуке Иване Грозном.

Посол Римского императора Максимилиана при дворе Московского великого князя Василия Третьего Сигизмунд Герберштейн был поражен как невероятной жестокостью московского владыки, так и полной, рабской покорностью московского люда. Если государь не признавал ни судов, ни хоть каких-то прав своих бояр и дворян, то и сами бояре и дворяне сносили его жестокости без каких бы то ни было попыток доказать собственную правоту, не только безропотно ложась на плаху или отправляясь в застенок, но и не пробуя хоть как-то уберечь собственные семьи от тех же застенков, разорения и ссылок. Вдосталь наглядевшись этого при дворе московского государя, Герберштейн записал в своих заметках:

«Неизвестно, или народ по своей загрубелости требует себе в государи тирана, или от тирании государя самый народ становится таким бесчувственным и жестоким».

Думается, что подобная запись была бы повторена, если бы Герберштейн приехал послом в 30-х годах XX столетия. И тирана мы дружно восхваляли, и сами были чудовищно бесчувственны и жестоки по отношению к родным, знакомым и друзьям, попавшим в жернова ЧК-НКВД.

А вот суеты – житейской, столь свойственной обывателю – в сталинские времена не было. Все отбирал страх. Все. Когда человеку по-настоящему страшно, он перестает суетиться. Он выживает в своей норе, беспокоясь не о приобретениях, а лишь о той единственной утрате, цена которой – жизнь.

Суета возникла позже, когда мало-помалу начал исчезать страх, а в магазинах что-то появилось вместе с небольшим количеством денег, которых при Сталине хватало только на прокорм. Вот тогда пришла суета – достать, добыть, приобрести через знакомства, и лучшими из знакомств стали знакомства с продавцами. Наступило время их расцвета – мы стали единственной страной в мире, где торговые работники оказались элитой общества.

Но были и те, кто и не подумал суетиться, добывать, доставать. И я опять расскажу о том, кого лучше всех знал.

Глава четвертая

Янь

Отец умер 11 мая 1968 года в возрасте 76 лет. Я уже писал об этом, но не писал о том, что менее чем за год до своей кончины батюшка совершил традиционное путешествие в гости к старому другу. Друг жил в Гороховце под Горьким, и отец каждое лето отправлялся к нему за четыреста верст на личном транспорте: на велосипеде с моторчиком. Большего он осилить не мог – да и не стремился, – хотя очень любил технику и имел водительские права еще с Гражданской войны. И не просто имел, но и водил автомашины, и обучал «автоделу», как это тогда называлось, в те времена, когда Горьковский автомобильный завод существовал еще в проектах.

А вот личной машины у него не было. Никогда. Он довольствовался велосипедом, получал от этого невероятное удовлетворение, и в этом тоже сказывался его неординарный – и неоднозначный – характер.

Совсем недавно – 60-е годы. В полном разгаре потрясавшая своими масштабами лакейская, потная, натужная борьба за престижность. Уже полушубки покупаются не для тепла, а чтобы было «как у людей». Уже на владельца «Запорожца» смотрят с ироническим прищуром, уже с первых петухов занимают очередь за золотишком. Уже пудами скупают книги, отнюдь не для удовлетворения духовной потребности, а – «для стенки». Уже… Сами можете подставить свои примеры выхода сытого мещанина в дубленке и при личной машине, оттеснившего усталых интеллигентов, на авансцену жизни. С какой спокойной мудростью отец не замечал холуйского стремления «достать», «добыть», «купить», «продать», а если суммировать – «чтоб как у людей». Чтоб жена в кольцах и дочь в дубленке, чтоб «сам» в машине, а дом – в книгах, которых никто никогда не раскрывает. Насколько же отец со своим велосипедом был свободнее этого мещанского стада, оставшись добровольным патрицием в среде добровольных рабов. И какой же надо обладать душой, чтобы выдержать чудовищное давление пресса, имя которому – «как все!».

* * *

Я рос на улицах Смоленска куда быстрее и интенсивнее, чем дома. Как только мы переехали с Покровской горы в центр, на Декабристов, дом 2/61, так покой дворов, садов, сараев и ничейных оврагов, в которых мирно паслись козы, сменился мощеным двором, с трех сторон замкнутым трехэтажным зданием, а с четвертой – единой системой бесконечных сараев. А шелест листвы, кудахтанье кур и нервозные вопли коз – грохотом ошинованных колес, стуком копыт, скрипом, криками, ржанием, отдаленными трамвайными звонками и клаксонами редких автомашин. В миниатюре я как бы переехал из усадьбы в