В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

подвал с рецензией на большую выставку Аркадия Рылова, которую привезли в Рижский музей. Меня Лёша, правда, попросил подписаться «внештатный инструктор райкома комсомола» – ему это надо было для отчетности, поскольку газета комсомольская. Тогда для меня это не имело значения, и я согласился, не объясняя детали моих отношений с комсомолом.

Для меня Рига открывалась во всем своем частью уцелевшем, частью живом богатстве и разнообразии – от остатков готической архитектуры (общежитие нашего факультета как раз и разместилось в полуразрушенном монастыре XVI века и полгода я жил в монашеской келье) до странной и любопытной литературной жизни, где нас официальный Союз писателей затрагивал лишь выступавшими там гостями из Москвы: Андреем Синявским, Васей Аксеновым, Сашей Ароновым, с которыми мы успевали подружиться, и знакомства эти сохранялись на долгие годы. Но, может быть, интереснее был немолодой, чудом спасшийся при немцах поэт Иосиф Гегерманис, печатавший в Москве в журнале «Советиш Геймланд» стихи на идише о поющих тракторах, но меня приводивший к своим еще довоенным друзьям из старой латышской интеллигенции и рассказывавший о все еще живом латышском «короле мыла», у которого на стене до сих пор висит, как остаток былого богатства, пейзаж Ван Гога.

Для того чтобы написать о Рылове, я пришел и к последнему из старых латышских художников – первоклассному пейзажисту Янису Тильбергу. Он рассказывал мне об их общих дореволюционных выставках и показывал мраморные надгробия с барельефами на свою могилу и могилу своей жены. В Риге жил первоклассный, хоть и постарше нас, художник Янис Паулюк, в мастерскую которого мы тоже ходили. А юный Сережа Хрулев[12] восторженно рассказывал о Коктебеле и о знакомстве с ученицами Волошина. Юрист и библиофил Михаил Самойлович Юзефович был знаком со всей пореволюционной русской эмиграцией, да и сам был ее частью, а очень талантливый наш сверстник Сева Лессиг не только читал стихи в «Дубле», но и объяснял мне, как получают денежную компенсацию за расстрелянных родителей – на своем личном опыте.

Тименчик пишет, что у меня в Риге собралась замечательная библиотека. Такой она казалась семнадцатилетнему мальчику, хотя у меня был очень редкий каталог собрания Русского пражского архива[13] и много других книг русской эмиграции. К тому времени я уже знал, что первыми в освобожденную армией Власова Прагу вошли войска НКВД и тут же бросились к зданию Пражского архива. И вся улица была усеяна листами из собранных там мемуаров и документов.

В результате через три года из Риги в Москву я приехал, поступив на факультет журналистики с вполне сформировавшимися интересами к хорошей музыке, серьезной живописи и литературе, то есть к русской литературе начала века и к русской эмиграции.

Но сперва я приехал в Москву и принес статью о ритмической прозе на творческий конкурс в Литературный институт, да еще вместе с хвалебным отзывом Леонида Ивановича Тимофеева – члена-корреспондента Академии наук. Мне сказали, что все это хорошо, но у них нет отделения литературоведения, есть только литературная критика. Об этом я не подозревал, да и разницу между критикой и литературоведением понимал плохо. И я попал в МГУ. Но не на филфак, на который меня попросту не взяли, а на факультет журналистики. Конечно, я пробовал поступить и на филологический. Но я донашивал форму института ГВФ. У меня были документы о том, что первый курс я закончил в институте в Киеве, второй (не помню, может быть, с половиной) – в Риге, и оттуда был отчислен за неуспеваемость. На меня посмотрели и сказали: «Нечего бегать по институтам. Работать надо». А факультет журналистики был этажом ниже. И я подал туда документы и даже кое-как сдал экзамены, только для того чтобы иметь возможность дома сказать, что я старался учиться дальше, но меня не приняли, «что я могу сделать». Неожиданно меня взяли.

Но на рижский период приходится еще одно очень важное событие – я сменил фамилию.

В детстве я носил фамилию деда – Сергея Павловича Шенберга, профессора Киевского политехнического института. Но, поскольку фамилия была немецко-еврейская (дед его был из Бердичева), меня не приняли после школы в институт, где все профессора теплотехники и гидравлики были его учениками. Моя матушка, преподававшая в этом же институте, к советскому миру относилась с тихим презрением и, во-первых, не пошла к директору института с просьбой нарушить антисемитские предписания (в 1958 году это было уже вполне возможно) и меня принять, а главное, ни она, ни бабушка не объяснили мне, что в СССР царит антисемитизм: в школу я не ходил, в быте институтской усадьбы, где мы жили, он не проявлялся, и в голову мне это не приходило.

Год, таким образом, я прогулял, точнее, проработал в какой-то институтской лаборатории и считал, что мне просто не повезло. Но на следующий год меня, уже очень хорошо подготовленного, не приняли ни в Физико-технический, ни на физический факультет МГУ. Правда, как бы из одолжения, приняли на вечернее отделение нашего института.

В семье не было даже хорошо знакомых евреев, которые бы мне объяснили, почему мне «не везет» с поступлением. Практически все уцелевшие родственники были по бабушкиной линии – Перевозниковы – из воронежских дворян, конечно, всё понимавшие, но из брезгливости к советскому быту ничего не говорившие.

В Риге я понял, почему каждый раз на вступительных экзаменах я получал худшие оценки, чем мои приятели; мне это стало досаждать; к еврейской среде и уж тем более к еврейским проблемам никакого отношения я не имел и в 1962 году, не сказав никому из домашних, без труда переменил фамилию матери на отцовскую.

Моя бабушка была этим возмущена. Она мне не написала и потом не сказала – никто ничего не говорил тогда, – что недостойно приспосабливаться к антисемитской советской гнуси, но написала: как я мог переменить фамилию своего замечательного деда на какого-то Григорьянца? Грозила, что никогда не будет писать письма на фамилию Григорьянц. Но я был единственным и любимым внуком и через полгода был прощен. Недостойность процесса приспособления к гнусностям советского быта стала мне ясна только через несколько лет: мое литературное и художественное взросление на несколько лет опередило взросление нравственное и общественно-политическое.

Глава III

Университет

К моему большому удивлению, летом 1963 года в Киеве я получил извещение о том, что успешно выдержал вступительные экзамены и принят на первый курс.

Сегодня я понимаю, что факультету журналистики, на первый взгляд, я очень подходил: большие статьи в столичных изданиях да еще под одной указано «внештатный инструктор