Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Ласунская, — шепнул Жарынин, перехватив взгляд соавтора.

— Боже мой! Она!

А навстречу им уже спешила, по-утиному переваливаясь, сестра-хозяйка, низенькая и очень толстая женщина в белом накрахмаленном халате. Ее улыбчивое румяное лицо покоилось на пьедестале из трех подбородков.

— Ах, Дмитрий Антонович! — воскликнула она. — Давненько вы у нас не были! Куда же мне вас посадить?

— Полностью доверяюсь вам, Евгения Ивановна! — сказал Жарынин с чуть внятной обольстительностью.

— Вам ведь там, где потише, и чтоб не приставали? — спросила она, принимая игру и кокетливо закатывая глаза.

— Вы же понимаете… Заговорят насмерть!

— Я вас всегда понимаю, Дмитрий Антонович! — уже почти призывно засмеялась Евгения Ивановна.

— Какая редкость — женское понимание! — тяжко вздохнул режиссер.

Вникая в разговор, Кокотов внезапно озадачился: а что, собственно, Жарынин будет делать с этим женским шаром, если флирт дойдет до своего естественного финала?

— А вон столик у колонны! Как для вас держала! Там сейчас Ян Казимирович. Он, конечно, не молчун, но меру знает!

— А кто еще там сидит?

— Жуков-Хаит. Но он сейчас Жуков и почти не разговаривает.

— И это все?

— Нет, там еще сидел Меделянский с новой женой. Совсем молоденькая! Но сейчас он в Брюсселе — судится за Змеюрика. Обещал, если выиграет, всех неделю поить шампанским! — восторженно сообщила Евгения Ивановна.

— Сомневаюсь, — хмыкнул Кокотов, зная легендарную скупость Гелия Захаровича.

— Кстати, совсем забыл! — воскликнул Жарынин. — Это мой соавтор — Андрей Львович Кокотов. Автор знаменитого романа «Полынья счастья»!

— Ой, а я читала! — по-девчоночьи зарделась сестра-хозяйка, причем покраснели только складки шеи, а густо напудренное лицо осталось белым. — Но ведь это, кажется, иностранная женщина написала?

— Совершенно верно: Аннабель Ли. У вас прекрасная память!

— Да, точно — Аннабель. Фамилию я не запомнила — очень короткая… А как же это так получается?

— Ах, бросьте, Евгения Ивановна, если вы завтра подпишете меню «Евгений Иванович», вы же от этого мужчиной не станете!

— Не стану… — согласилась она, с недоумением глядя на Кокотова. — Ну надо же!

— Только ни-ни, никому! — предупредил режиссер, приложив палец к губам. — Художественно-коммерческий секрет!

— Ну что вы! Я же понимаю! — посерьезнела сестра-хозяйка, и ее глаза блеснули тайной.

— Значит, у колонны? — переспросил Жарынин.

— У колонны! — подтвердила она, и это прозвучало как отзыв на пароль. Соавторы двинулись через зал. Старики и старухи замирали с ложками в трясущихся руках и провожали их слезящимися любопытными глазами. Многие узнавали режиссера и радостно кивали или махали сморщенными ладошками, он же в ответ дружественно раскланивался, точно эстрадная звезда, уловившая в зрительном зале знакомое лицо. Кокотов, все еще чувствуя спиной изумленный взгляд Евгении Ивановны, прошипел, не разжимая губ, как чревовещатель:

— Что вы себе позволяете?! Кто вас просил?!

— Вы о чем?

— О прустовской школе и «Полынье счастья»! Я вообще не афиширую эту сторону моей творческой жизни!

— Да ладно… Что вам, жалко? Зато у бедной Евгении Ивановны теперь есть тайна. Представляете, как нужна тайна женщине с такими формами?

— Представляю…

— А вон, видите старика? Вон — залез пальцами в компот! Проценко. Лучший Отелло соцреализма. Любимец Сталина, Хрущева и Брежнева. Друг самого Оливье!

— Да что вы? Тот самый?

— Именно! А вон там, у панно, руками машет? Савелий Степанович Ящик — знаменитый выездной директор ансамбля «Рябинка». — Андрей Львович узнал старичка в тройке и тапочках, встреченного у входа.

— Что значит — выездной?

— То и значит, — Жарынин приложил к плечу три пальца. — Когда в Париже в семьдесят девятом сразу четыре солистки, отлучившись в туалет, попросили политического убежища, старый чекист сначала хотел застрелиться, но потом просто перебрался сюда. А рядом — легенда советского цирка Злата Воскобойникова. Помните сестер Воскобойниковых? Девушки без костей! Спешите: только сегодня пролетом в Токио. Злата — младшенькая. Невеста Ящика.

— Невеста! Ящика? — изумился автор «Полыньи счастья».

— Да. Здесь и такое бывает… А вон, взгляните, старушка в кимоно. Спит. Народная артистка Саблезубова. Говорят, была любовницей самого Берии. Не завидую я Лаврентию Павловичу. А дальше, под пальмой, — внебрачная сноха Блока. Та еще штучка! Вы читали ее мемуары «Трепет незабываемого»?

— Кажется, да… — смутился Кокотов: из этих лихих воспоминаний он позаимствовал для «Лабиринтов страсти» скрупулезное описание артистических свальных оргий.

— С ней за столом — комсомольский поэт Верлен Бездынько, любимый ученик Асеева и Хаита. Помните:

Она сняла гимнастерку.А я отстегнул парабеллум.Она закурила махорку.А я накрыл ее телом.

— Верлен? Странное имя…

— Нормальное революционное имя. Великий Революционер Ленин. Сокращенно — Верлен. Это еще что! У нас в кинофонде был бухгалтер Тромарлен Самуилович.

— Не может быть!

— Точно! Троцкий-Маркс-Ленин. Он это тщательно скрывал, и никто не догадывался, думали — редкое еврейское имя. Но меня-то не проведешь. Тромарлен мне всегда самые большие командировочные выписывал — за молчание…

— Я не об этом.

— А о чем?

— Я про Ласунскую. — Кокотов снова посмотрел на старуху в тюрбане.

— Да, мой друг, самая красивая женщина советского кино. «Норма жизни»! Стеша Колоскова. Из-за любви к ней застрелился генерал Битюков.

— Боже, Вера Ласунская! — ахнул Кокотов. — А ведь какая была!..

— А что ж вы хотите?! Старость, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, — это сарказм Бога.

— Но ведь ей сейчас…

— Ну и что? К столетию Пушкина в степях отыскали ту самую калмычку… Помните, «Прощай, любезная калмычка…»?

— Шутите?

— Факт. Почитайте Бартенева!

— Да я вроде читал…

— Вроде — у Мавроди!

Соавторы подошли к четырехместному столу у колонны. Там сидел миниатюрный старичок, похожий на внезапно состарившегося подростка. В отличие от своих соратников по закату жизни одет он был вполне современно: клетчатый пиджак модной расцветки, сорочка с высоким воротником, вишневый шейный платок… Однако при внимательном взгляде становилось ясно, что пиджаку с пуговицами, обтянутыми вытершимся бархатом, по крайней мере полвека. Просто мода, как известно, ходит по кругу, подобно ослу, привязанному к колышку.

Ел старичок не казенной алюминиевой, а своей собственной ложкой — массивной, серебряной, с кудрявой монограммой на ручке. Рядом лежал сафьяновый футляр-складень, из отделений которого торчали еще вилка и нож.

— А мы к вам! — радостно сообщил Жарынин. — Примете?

— Конечно! — ответил старичок, звонко чеканя «ч». — Счастлив видеть! Милости прошу, Дмитрий Антонович!

Голос у него оказался тоже какой-то полувзрослый.

— Разрешите представить вам моего друга и соавтора: Андрей Львович Кокотов, прозаик прустовской школы! — со сладкой издевкой сообщил режиссер.

У прозаика от обиды во рту возник медный привкус.

— Пруста, к сожалению, не застал. А вот с Кокто встречался… — старичок, наслаждаясь созвучием имен, лукаво глянул на Кокотова. — Позвольте отрекомендоваться: Ян Казимирович Болтянский.

— Ну что ж вы так скромно, Ян Казимирович? — попенял Жарынин. — Народ должен знать своих героев. Знакомьтесь, коллега: перед вами легендарный Иван Болт — любимый фельетонист Сталина. Мог снять с работы любого наркома с помощью одной публикации в «Правде». Как говорится, утром — в газете, вечером — в решетчатой карете…

— Вы преувеличиваете! — зарделся польщенный ветеран острого пера.

— Ну как же, как же… — вполне искренне отозвался Андрей Львович, вспомнив, как покойная Светлана Егоровна, достав из почтового ящика свежую «Правду», первым делом искала новый фельетон знаменитого Болта.

— Как вам мой платок? — поинтересовался старичок, вытянув шею, чтобы лучше было видно.

— Париж? — уточнил режиссер.

— Да, галерея Лафайет. Вы, Дмитрий Антонович, знаете толк в дорогих вещах! Это мне правнучек подарил. Кеша. Он скоро сюда приедет. Ну что ж вы стоите? Присаживайтесь!

— Спасибо! — Кокотов взялся за стул.

— Нет-нет! — забеспокоился старичок. — Сюда нельзя. Здесь сидит Жуков-Хаит. К тому же он теперь Жуков — поэтому лучше сюда.

Наконец соавторы расселись. Жарынин в ожидании официантки взял кусочек черного хлеба, намазал горчицей и посолил. Писатель, которому после перцовки страшно хотелось есть, сделал то же самое. Ветеран подвинул к ним банку из-под китайского чая с каким-то зеленым порошком: