Короткая ночь - Мария Теплинская

В порыве нежных чувств Леся тут же схватила одного котенка — он легко уместился в ее сложенных ковшиком ладошках. Леся умилялась, глядя на это чудо природы — крошечный, теплый, сердечко часто-часто бьется сквозь ребрышки. Просто не верится, что со временем из него разовьется этакое спокойное, самоуверенное, полное ленивого достоинства создание, вроде его достопочтенной мамаши. Котенок меж тем отчаянно карабкался у нее из рук, пища и царапаясь тонюсенькими, мягкими еще коготками. Леся тихонько смеялась и заталкивала его обратно, а стоявший подле Горюнец с улыбкой наблюдал за этой милой картиной.

Наконец его участливое сердце не выдержало:

— Да уж ладно, пусти ты его к мамке — глянь, как смотрит!

Мурка и в самом деле чуть приподнялась в своем лукошке, вытянула шею и неотрывно уставила на них свои зеленые и круглые, как плошки, глаза, полные снисходительного упрека.

— Ну и что ты уставилась? — с таким же упреком в голосе обратился к ней хозяин. — Ни стыда у тебя, ни совести! И что теперь делать прикажешь с твоими подкидышами? Их ведь и не потопишь теперь, они уж вон какие, глаза даже открыли! Она, вишь ты, на чердаке окотилась, — это он уже Лесе рассказывал. — Я и не знал, не ведал, пока вчера один через дыру в потолке в сени не вывалился, вот этот, — показал он на черного. — Я его, беднягу, в потемках не сразу и увидел, едва не придавил. А потом на чердак полез — еще двух нашел. И куда мне теперь столько кошек, скажи на милость!

Леся вдруг о чем-то вспомнила, и в глазах у нее замерцал золотой огонек.

— А ты знаешь, я тут давеча Марысю из Рантуховичей встретила, так она говорит — жуть мышей у них развелось в имении, ну просто нашествие какое-то! Пан Генрик однажды среди ночи проснулся — а на столике у самого его изголовья мышонок сидит да корку сухую гложет — хрст, хрст! Ой, что тут было с бедным паном! Весь дом сбежался, отпаивали его с перепугу уж не знаю чем! Гаврила до утра с ним просидел — никак не хотел пан Генрик один оставаться! А теперь ему в дом коты нужны — хоть сами родите, говорит, а раздобудьте! А вот теперь и рожать никого не придется — мы как раз твоих ему и отнесем.

Янка засмеялся:

— Ну, мои-то не доросли еще мышей пугать, их самих любая крыса загрызет! А покуда вырастут — так они, пожалуй, других найдут.

— Найдут они, как же! Да ты что, Ясю, Рантуховичей не знаешь? Это ведь что твоя вода стоячая: от сказано до сделано три года пройдет.

Янкины котята и в самом деле пригодились в Рантуховичах. И попали они туда много раньше, чем предполагалось — уже через два дня после того разговора. Потом у Янки все никак не получалось: слишком много было работы — и сеять, и боронить, и огород копать. И теперь-то после пахоты едва передохнули, денечка два затишье выдалось.

Леся за него беспокоилась: как-то он, хворый, один управится? Но тут все утряслось: Васина семья, зная, как трудно будет ему пахать без погоныча, отрядила ему в помощь своего Андрейку, так что с пахотой он худо-бедно управился. Но Лесе нетрудно было представить, как тяжело ему целые дни неотрывно видеть этого веселого, оживленного хлопчика, да к тому же Митранькиного друга.

Она пробовала кое-что вызнать, хотя бы через ту же Марысю, но та и сама ничего толком не знала, а про Митраньку так и вовсе не могла вспомнить, кто же это такой есть, и как он выглядит. Но зато она передала длымчанке тревожные новости.

Пан Ярослав теперь ездил в Рантуховичи заметно реже, чем прежде, но после своих наездов оставлял все более гнетущую атмосферу. После длительных бесед с ним у пана Генрика долго не сходила с лица полотняная бледность, и зыбкой дрожью дрожали руки. Очевидно, Ярослав решил теперь приняться за него более круто. Все чаще намекал он бедному пану Генрику на какие-то векселя, которых все больше собиралось в руках Островского. В бытность свою в Варшаве он, оказывается, не одними балами да кутежами занимался, а скупал векселя своего неуступчивого соседа. Казачок Яська — тот самый, что прошлой осенью так подвел Лесю, недавно подслушал из коридора их разговор. Да и грех было не подслушать — так громко и возбужденно кричали собеседники.

— Вы меня знаете, я человек благородный, — распинался Ярослав. — Ну хотите, я вам эти бумаги так отдам? Или просто порву их у вас на глазах, в камин брошу — хотите? Да поймите же вы наконец, не нужны мне ваши пески и худые коровы, мне порядок в моем имении нужен! А какой может быть порядок, когда у меня под боком ваши разбойники?

— Это ты, пан Ярош, натуральный разбойник, а не они! — перебил его пан Генрик. — И всегда ты был разбойник, и отец твой тоже, и все ваше семейство с большой дороги вышло, так-то-с! Хоть до последней нитки раздень ты меня, последнюю рубаху сними, пусть все кругом видят, какой ты есть бессовестный, а Длымь я тебе не отдам!

— Так ведь все равно по-моему выйдет, как вы не понимаете? — кипятился Ярослав.

— Да, выйдет, коли ограбишь ты меня, силой отнимешь — тогда выйдет! А по доброй воле — никогда, слышишь? Ни-ког-да!

Больше казачок ничего не узнал, но и этого было достаточно, чтобы понять: Островский затевает против пана Генрика какую-то контру, и это, безусловно, имеет отношение к длымчанам.

— Вот такие дела, — печально закончила Марыся. — Чует мое сердце, что скоро наш пан Генрик без угла останется, а мы все к Островским в неволю попадем. Да и вы тоже.

— Да ведь мы же вольные! — напомнила Леся.

— Ну а что с того толку? Хоть вы и вольные, а все же на панской земле живете.

Конечно, Леся об этом помнила. Просто она ловила последнюю надежду, как утопающий соломинку, а в душе давно знала: плохо их дело! Где уж им теперь Митраньку выручить — дай-то Боже свои-то головы уберечь! Бедный пан Генрик при любом раскладе недолго продержится, вопрос только во времени. А уж как попадут они под Яроськину руку — не видать им больше не покоя, ни воли! Задавит оброками, согнет в бараний рог, если и вовсе прочь не разгонит. Уж он-то, будьте покойны, лесного идола не испугается! Это гайдуки его темные всякой нечисти боятся, а сам Ярослав в эти россказни не больно-то верит. Хотя, кто знает: если вспомнить тот осенний день, когда ему вдруг стало худо после случайного бранного слова, сказанного про тот идол… Но и тут он, пожалуй, думает, что идол ни при чем, а просто так совпало.

И еще Лесю очень тревожила ее встреча с Ярославом по дороге из церкви. Несомненно, он узнал ее и вспомнил обо всем, что между ними случилось по осени, в гостиной пана Генрика. И теперь опасность грозила не только ее деревне, но и ей лично. Не забыл и не простил Яроська ни того звонкого шлепка по руке, ни серебряной булавочке, подаренной на память бедной Райкой. А они-то с Ясем еще радовались: коли уж Райку не поймали — стало быть, пронесло, беда миновала. А про то они и забыли, что если бы даже и не было никакой Райки и никакой булавки — все равно она уже сама по себе была для развращенного барина сладкой приманкой, а Яроська не привык, чтобы девки ему отказывали. Он привык к покорности, всю свою жизнь он имел дело лишь с беззащитными, либо с теми, кто сам был не против. Горемычная Райка не в счет: слишком робким и боязливым был ее протест. К тому же нельзя забывать, что именно Леся увела Райку из-под самого его носа.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});