Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт

Веру странность хайтского жилища не смущала, — впрочем, она проводила дома куда меньше времени, чем Лидия. Вера уже не напоминала дерганую, вечно усталую женщину, какой была все годы, пока умирал Альберт. Бодрая, полная сил, она устроилась экономкой к некоему Джорджу Мэндеру, владельцу участка, на котором работал Эдди Сондерс, вежливый и учтивый поклонник Рейчел. Престарелая мать мистера Мэндера была очень требовательной и перебрала немало местных девушек, которые либо не справлялись с работой, либо не уживались с хозяйкой. В итоге Эдди Сондерс рискнул привести Веру.

Вера обрадовалась, что дочь нашла кавалера, хотя Эдди был не молод, на десять лет старше Рейчел, фермер, вдовец и вообще не тот, кого она представляла рядом со своей девочкой. Вере казалось, Эдди всегда тесно — в костюме, в комнате, в доме. Его огромные ноги не помещались под стол, а когда Эдди пил чай и брал в руки чашку, его пальцы напоминали сосиски. Крупный и неуклюжий, как медведь, он вечно потел от натуги.

— Милая, недаром говорят, семь раз отмерь, один отрежь, — наставляла Вера дочь. — Наслаждайся свободой! В твоем возрасте нужно развлекаться!

Эдди стал первым поклонником, удостоенным приглашения на чай. Недостатка в мужском внимании Рейчел не испытывала — разумеется, с ее-то внешностью! — но не снисходила ни до одного, даже забавы ради.

— Не желаю терять время даром, — по секрету призналась Рейчел Лидии. — Есть занятия поинтереснее беготни по кавалерам. Молодые парни то и дело поправляют прически, хотят внимание привлечь, а меня это только раздражает. Мне нужен мужчина, знающий себе цену.

Эдди Сондерс был коренным лондонцем и, как сразу почувствовала Лидия, добрейшим человеком, а Рейчел обладала врожденной житейской мудростью, которой не мешала даже ее привлекательность. Рейчел любила танцевать и хорошо одеваться, но при этом оставалась практичной. Пока болел Альберт, она сажала овощи и ухаживала за курами, потому что у других руки не доходили. Двенадцатилетняя Рейчел надевала огромные садовые рукавицы отца и вскапывала грядки. Постепенно, без посторонней помощи, она научилась сеять, сажать и пропалывать. Если Рейчел выберет этого фермера Эдди, то станет ему хорошей женой.

Для Рейчел жизнь только начиналась, а у Веры, избавленной от забот об умирающем, словно открылось второе дыхание. В восемь утра Рейчел уезжала на автобусе в одну сторону, а через полчаса Вера уезжала в другую.

Лидия большую часть дня проводила одна: теперь никто в ней не нуждался. Приготовит еду, погладит и смотрит на облака — у моря они совсем не такие, как в Лондоне.

Обилие свободного времени сбивало с толку. Порой Лидия забывала, зачем пошла в кладовую, долго думала, каким ножом лучше почистить рыбу, и, подобно собакам и маленьким детям, видела в обычных вещах что-то волшебное — завороженно следила за танцем пылинок, солнечными зайчиками на полу, занавеской, раздуваемой ветерком.

10

Карен, как всегда, опаздывала, поэтому Элизабет заказала чай и две порции ветчины с картошкой. Только бы не пришлось есть все одной!

В ресторане было людно — в одиночестве обедали несколько мужчин, но большинство столиков занимали женщины. Потоки бледного солнечного света выхватывали в полумраке цветовые пятна — светло-зеленую чашку, алый шелковый шарф, синий корсаж.

Элизабет устала, устала так, что, казалось, сил не хватит даже на еду. Убаюканная звоном приборов и мерным гулом голосов, она боролась с желанием закрыть глаза. Завтра выходной. После ланча она поедет домой, выспится и подумает, что делать дальше.

Неожиданно над самым ухом раздался голос Карен:

— Привет! Угостишь меня, ладно? А то я на мели. Не знаю, как до получки дотяну! — Карен наклонилась, тряхнула прокуренными волосами и чмокнула сестру в щеку.

— У тебя усталый вид.

— На себя посмотри! Хотя бы эту вашу ужасную шапочку сними. Ну, ты первая. Выкладывай, что стряслось? Небось снова твой доктор?

— Он не просто доктор, а хирург. Ничего не стряслось, а вот ты точно однажды в больницу загремишь.

Карен сняла пальто, и, как всегда, половина присутствующих тотчас забыла о еде.

— Вот, в «Селфриджес» вчера купила, — объявила она, поправляя платье. — И перчатки тоже. Видишь, по цвету подходят. Оттенок называется «Эгейская ночь», а мех натуральный, только не помню чей. Ну, что скажешь?

— Скажу, что если не побережешься, то никакой мех не поможет.

Глаза Карен казались больше и темнее, из-под слоев пудры и румян проглядывала землистая кожа. Элизабет недаром читала учебники и порой жалела, что теперь видит, как на сестре сказывается ревматическая лихорадка девятилетней давности.

— Что ты заказала? Я от голода умираю, — сказала Карен.

— Ветчину. У тебя же сердце больное, под глазами круги. Пожалуйста, Карен, тебе нужно беречься.

— Ладно, ладно, обещаю! Сестричка моя медицинская, я так рада тебя видеть! Хочу столько всего рассказать, жаль, у тебя времени мало… — Карен села за стол. — Я кое-кого встретила. — Отодвинув салфетку и приборы, она наклонилась к сестре: — По-моему, он — тот самый. Хорош, чудо как хорош, хотя почти не говорит по-английски. Я едва не умерла, когда выдавала ему ключи. Его зовут Артур Ландау, он приехал в Лондон на две недели с отцом, у которого здесь какие-то дела. Артур твердит, что по сравнению с Мюнхеном в Лондоне скукота, а я говорю, мол, увидишь наш «Локано» в Стрэтеме, сразу по-другому запоешь. В общем, сегодня мы идем танцевать.

— Откуда ты знаешь, что Артур «чудо как хорош», если вы почти не разговаривали?

— Элизабет, если бы ты его видела, вопросов бы не задавала.

— А с бедным Стэнли как?

— Ну, Стэн не будет возражать. Он знает, что у нас с ним не серьезно.

Принесли ветчину с картошкой. Карен уплетала за обе щеки и трещала о немце Артуре Ландау, а Элизабет гоняла еду по тарелке и слушала, стараясь не думать о подкатившей тошноте.

— Теперь твоя очередь, — объявила Карен. — Доктор сделал предложение, которое ты сперва отвергла, а после передумала, потому что у него, хм, умелые руки?

Несмотря на слабость, Элизабет захихикала, но живот скрутило так, что на глазах выступили слезы.

— Карен, он хирург, а не просто доктор. Еще он женат, о чем забыл рассказать мне сразу.

Карен хихикала за компанию с сестрой, но тут осеклась. Она протянула руку и сжала ладонь Элизабет, уронив вазу с тюльпаном. Вода потекла в тарелки, а солонка и вилка слетели на пол.

— Ненавижу его! — воскликнула Карен. — Он дурак.

— Не-ет, это я дура…

Элизабет поняла, что плачет. Подошла официантка и спросила, не нужно ли чего еще и все ли в порядке с едой, которая осталась почти нетронутой. Если что-то не так, следует доложить шеф-повару, мадам желает подать жалобу? Элизабет глотала слезы и не могла вымолвить ни слова.

— Уйдите! — велела Карен, и официантку как ветром сдуло.

Сестры сидели, держась за руки, над утопшим ланчем, и Элизабет тихо плакала, сама не зная почему. Боль, которая ее терзала, была куда сильнее, чем от крохотной ранки, которую нанес хирург. Его она не любила и по-настоящему никогда не верила, что полюбит. Так почему слезы текут, словно он тот единственный?

Немного погодя Карен попросила счет и достала кошелек из сумки сестры. Она проводила Элизабет на вокзал, и по пути ту стошнило в канаву.

— Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен.

— Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься.

— Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим.

— Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь!

— На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет!

Они обнялись. «Карен такая худенькая!» — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы.

— Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.

Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать.

Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают.

Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости?» — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы.