Господин изобретатель. Часть III (СИ) - Подшивалов Анатолий Анатольевич

Маша села рядом со мной на сиденье, попросила рассказать ей что-нибудь, лучше по-русски. С недавних пор мы стали учить друг друга языкам: я ее – русскому, а она меня – амхарскому, читали стихи, пели песни, кто что знал. Поскольку Маша по-амхарски говорила в детстве, то и песенки у нее были детские, но весьма забавные. Я старался из всех сил, выуживая из памяти все новые строфы, но получалось какое-то попурри, а говоря по-русски, мешанина. Но нам было интересно, мы забавлялись, и я понимал, что Маша – все еще большой ребенок, хотя очень умный и тонко чувствующий, но – ребенок. Все это время, пока мы ворковали, рядом, почти вплотную, ехал телохранитель Саид, тот, что немой, и держал над Машиной головой большой зонт на длинной ручке, так, чтобы тень падала на лицо его госпожи.

Наконец, Машу утомила моя болтовня и мерное раскачивание коляски и она заснула у меня на плече. Я держал ее обнимая, чтобы она не стукнулась о пулемет, если коляска подскочит на камне, но дорога была весьма ровная и особенной тряски и толчков не было. Башня с флагом была условной границей французского Сомали и той нейтральной территории, которая формально никому не принадлежала, потому что никому не нужна эта безжизненная пустыня, ни Франции, ни Абиссинии. Конечно, там вольно себя чувствовали сомалийские племена, никому не подчиняющиеся и ведущие кочевую разбойничью жизнь. Это была их территория, где они были хозяевами, к счастью для путников, выжить здесь было трудно и разбойники только передвигались по пустыне, чтобы напасть на соседей или торговые караваны, а не сидели, перекрыв дороги. О дорогах: я спросил Машу, представляет ли она, где мы едем, и по этой ли дороге пойдет наш второй караван. Она мне ответила, что вчера задала похожий вопрос Хакиму и он сказал, что поведет нас той дорогой, которую знает и та, которая ему кажется безопасней. Большинство караванов ходят другими тропами, там больше вероятность встретится с разбойниками. Теперь я понял, почему я не вижу никаких признаков дороги, с точки зрения европейского человека, даже обычного мусора, который оставляют после себя люди, ни следов костровищ, ни костей животных (а то и людей, погибших в пустыне и растерзанных падальщиками и хищниками), ни тряпок, ничего. Поверхность была однородной, плоская мелкая галька и песок, кое-где заросли низкого кустарника, которые мы легко объезжали. Между тем, воздух разогрелся где-то до 40 градусов Цельсия и стало просто жарко. Посмотрел на часы – мы едем пять часов, выехав в половине шестого, через полтора часа надо разбивать лагерь и перебираться в тень, иначе мы испечемся заживо. Лошади едва плелись, теперь пешеход мог с легкостью обогнать их. Наконец, через полчаса, приехал казак и сказал, что проводник велел останавливаться и разбивать лагерь. Я посмотрел вперед и увидел акациевые кусты, возле которых уже натягивали парусиновый тент для лошадей. Постепенно вся наша колонна подтянулась к лагерю. Маша так и дремала у меня на плече, а Саид замер рядом с госпожой со своим большим зонтом (мне от него тоже доставалась тень). Казаки стали поить расседланных и развьюченных лошадей, наливая в ведра воду из бурдюков, кто-то уже запалил костер, готовясь сначала закипятить воду для чая, поскольку я строго-настрого запретил пить воду из бурдюков. Наконец, Машины слуги закончили ставить шатер и я перенес Машу внутрь. Я велел поставить брички так, чтобы пулеметы смотрели в разные стороны и перед ними не было ничего, мешающего стрельбе, заодно выговорив экипажу замыкающей тачанки за вольготную езду и привязанную сзади лошадь. Наконец все лошади попили (воду им дали в два присеста, по половине дневной нормы за раз), вечером будет еще такое же питье. Заметил, что казачьи лошади пили почти в два раза меньше, чем вьючные артиллерийские, оказавшиеся основными водохлёбами. Мулы довольствовались ведром воды каждый и по-моему им этого хватило, они выглядели бодро и весело махали хвостами. Вернулись разъезды, которые успели еще настрелять четырех диг-дигов. Я попросил одного дать в Машин обоз, может барана пока пожалеют. С удивлением отметил, что вместо восхищения стрелковыми способностями моих людей, ассасин недовольно нахмурил брови, да и у остальных телохранителей дареная коза особого удовольствия не вызвала, вот гвардейцы радостно загомонили, но Хаким оборвал их веселье и подошел ко мне. Он сказал, что это – его вина, в том, что он не предупредил моих людей, чтобы в походе они не стреляли зря – пусть больше так не делают, но за дар поблагодарил. Спросил, что они так могут привлечь ненужное внимание к каравану и Хаким кивнул. Задал вопрос о том, как мы выполнили план по передвижению и какая дорога нас ждет завтра. Проводник ответил, что шли хорошо, а завтра будет самый тяжелый переход, но в конце будет колодец.

Подошел к Нечипоренко, тот выглядел Ермаком Тимофеевичем – настоящий первопроходец-путешественник. Это в Джибути он как-то скис, а теперь прямо искры сыпались: подбадривал своих казаков, шутил и балагурил, будто не было утомительного перехода по жаре. Палатки уже стояли с поднятыми бортами, то есть, практически, тенты от солнца – внутри лежали и сидели казаки, многие пили горячий чай, другие ждали, когда он остынет. Хуже всего пришлось унтерам-артиллеристам и старику Артамонову (все же зря я взял его в поход, ему это просто тяжело в силу возраста). Подошел и спросил, как он себя чувствует и может, ему чаю хочется, так ребята, кто помоложе, принесут. Старый денщик поблагодарил за заботу и сказал, что ему уже легче и он сам сходит за чаем. Я подошел к молодым казакам, что сидели в кружок и гоготали, слушая бывальщину, и попросил их позаботиться о старших унтерах – чаю им принести, покурить ли, и, вообще, быть со стариками поласковее, сами, мол, такими будете. Нечипоренко попросил поговорить с разъездами о том, чтобы зря не стреляли и не привлекали внимание к каравану. Поговорили о пройденном и предстоящем. Сказал, что завтра особо тяжелый день, пройдем всего 20 верст, но дорога будет трудная, зато в конце пути будет колодец, так сказал проводник, тот, что поблагодарил за козу, но сказал, что пока идем по опасному отрезку пути, лучше зря не шуметь, чтобы без охоты. Еще будет, где поохотиться, хоть на льва. Увидел, что Хаким смотрит наших лошадей и подошел к нему. Он сказал, что казачьи лошади ему понравились, они перенесут поход, а вот некоторые из вьючных – нет. Сказал ему – больше стрелять без толку и охотиться не будут, он ответил, что у меня хорошие стрелки, потому что в козу попасть трудно. Солнце палило немилосердно, поэтому мы поспешили в тень, каждый в свой лагерь. Попил чаю – сразу стало легче, все же пустынные переходы не для русского человека.

Вчера, когда я проверял записи Павлова о тратах, скорее для ознакомления, так как бухгалтерия велась у него аккуратно, он, записав в приход полученные деньги, поделился со мной своими соображениями о скажем так, моральном состоянии личного состава, пока Букин курил на воздухе. Иван Петрович опасался того, что многие охотники разочарованы увиденным в Африке. Конечно, я им не обещал молочных рек с кисельными берегами, но жара, жажда, беднота местного населения и отсутствие настоящей растительности произвели удручающее впечатление на вчерашних крестьян и мастеровых. Самый нищий русский крестьянин – богач по сравнению с африканцами. Особенно дурное настроение появилось, когда добровольцы увидели, чем торгуют местные жители – именно дрянью, а ведь они могут сравнить это зрелище разложенных прямо на земле убогих «товаров» с ярмарками в русских селах. Вид местной «столицы» тоже не добавил радости, говорили, что у нас любой уездный город чище и богаче.

– Да и про вас говорили, мол, вы, Александр Павлович, с местной девицей во грехе живете (Ага, песня про Стеньку Разина и княжну: «За спиной он слышит ропот: нас на бабу променял…») и вместо того, чтобы дать приказ казакам изрубить шашками ту старую обезьяну, что вам, извиняюсь, ваше высокородие, жопу показала, вы этих «облизьян» с миром отпустили. Мол, слабый у нас начальник, завел в Африку, будь она неладна, и бросает теперь.