На круги своя - Август Стриндберг

— А деньги? — послышался угасающий голос Альрика.

— Деньги все кончились!

Получив такой сокрушительный удар, юноша лег и притворился спящим. Но в ту ночь он не спал, а думал. Думал, что делать с заблудшим, которого он выманил в мир, и как его кормить; думал о капельмейстерском экзамене, о профессуре и Ангелике, той ли, что он видел в церкви Святого Иакова, или какой-то другой — не важно.

В таких размышлениях он проводил ночные часы, в то время как тишину то и дело нарушал господин Линдбум. На сквозняке горячее сердце несколько поостыло, и в случайно вырывавшихся словах чувствовалась тоска по теплой постели. Около пяти, когда рассвело, добрый самаритянин поднялся, в самом жалком расположении духа натянул брюки, взял особый ключ и выбежал во двор.

Вернувшись, он распахнул окна, уселся в кресло-качалку и принялся сам с собой в непонятных выражениях рассуждать о государственном попечении, законе о призрении бедных и людской непросвещенности, подразумевая скорее отсутствие здравого смысла, нежели книжных знаний. К счастью, красноречие господина Линдбума было слишком мудреным для полусонных слушателей, и в половине седьмого мрачный оратор ушел, окинув одежду старика взглядом, полным глубочайшего презрения, и так хлопнув дверью, что содрогнулся весь дом.

Отец и сын проснулись и стали обсуждать, что им делать дальше. В конце концов сын отдал отцу свои восемьдесят пять риксдалеров. Ссылаясь на упадок рыбной ловли в столице, он уговаривал отца вернуться домой. Старик не очень расстроился, хотя и предвкушал веселую столичную жизнь. Он взял деньги и пообещал уехать, как только осмотрит городские достопримечательности. Условившись встретиться в обеденное время в «Сулене», отец и сын расстались.

В назначенный час старика в ресторане не оказалось, зато, вернувшись вечером домой, Альрик обнаружил его спящим в кровати товарища. Около десяти явился сам хозяин постели. Тут-то горячее сердце вспыхнуло, и казалось, дым от пламени вот-вот задушит беднягу: он онемел и даже не ответил на приветствия. Потом зашвырнул на печь скамеечку для разувания, несколько раз сплюнул и только тогда вновь обрел дар речи. Боясь, однако, показаться неучтивым, Линдбум выразил свои чувства на том иностранном языке, которым хоть как-то владел. И, оставшись непонятым своими ближними, нашел некоторое утешение в разговоре с единственным достойным собеседником — самим собой.

— Der alte Schlingel stinkt wie ein Aas, und der kleine Bube ist ein blödsinniger Schmarotzer[27].

— Линдбум, ты что, не в настроении? — спросил Лундстедт-младший, который, сидя за столом, сочинял гармонию.

— Я? Ну что ты! Вовсе нет! Напротив!

— Спи на моей кровати, а я лягу на пол! — предложил Альрик.

— Что ж, если хочешь, пожалуй! Но должен тебе кое-что сказать: предлагать человеку после долгой дороги такую узкую и неудобную постель невежливо. Ведь у тебя есть кое-какие сбережения — мог бы полюбезнее обойтись со стариком и снять ему комнату.

Альрик возразил, что старик скоро уедет и спорить не имеет смысла. На том и порешили.

Честолюбивые мечты Альрика тем временем терпели крах: он наспех сдал обычный экзамен на органиста и школьного учителя; старик, обосновавшийся в «Сулене», никуда не уехал, а господин Линдбум, осерчав на сожителя, в конце концов нашел себе другую комнату и порвал с Альриком братские и дружеские отношения.

За восемь дней старик проел и пропил все деньги в компании друзей-сотрапезников, а каждый из них, к какому бы классу общества ни принадлежал, обладал волчьим аппетитом и неутолимой жаждой.

В один прекрасный день Альрик оказался в затруднительном положении, словно был отцом шалопая-сына. Старик доставлял ему немало неприятностей: вечно появлялся там, где его не ждали, и совал нос не в свое дело. Стоял ли Альрик в Опере, когда давали «Вильгельма Телля», на самой вершине Альп, ожидая своего выхода, — на противоположной стороне, в облаках, он видел отца наготове с веревкой в руках. Шел ли юноша по Норбру, где прохожие, свесившись через перила, смотрели на воду, — внизу, в лодке, сидел его старик и с таможенным смотрителем ловил корюшку. А как-то раз на воскресной службе отец заменял кальканта в самой церкви Святого Иакова! Старик был везде, он проникал через закрытые двери, тихо, без слов просачивался внутрь, и его никогда не прогоняли. Но чаще всего его можно было застать в «Сулене», где он проводил долгие часы у стойки, плененный разнообразием блюд.

Альрик меж тем распрощался со своими мечтами и теперь во время долгих богослужений представлял, будто свадьбу с Ангеликой пришлось отложить, пока девушка не состарится, не подурнеет и никто не захочет брать ее в жены — тогда она, возможно, согласится выйти за него. Он воображал себе, какой она будет на склоне лет: морщил рот, рисовал на лбу старческие пятна, накладывал под глазами умбру, как его научили в общей гримерке в Опере. Но Ангелика все равно оставалась красивой, и тогда он решил разделаться с ее отцом, как поступала обыкновенно госпожа Шварц[28], если человек из народа брал себе в жены дворянку. Когда надежды его не оправдались и он увидел прямую, статную фигуру ее отца, графа, в элегантном сюртуке с шелковыми вставками на рукавах, он решил соблазнить ее, как Лассе Люцидор[29]. Но для этого нужно быть величиной и талантом, а он даже ни разу не играл на органе в церкви Святого Иакова — все, что ему доверяли, это выдвигать регистры. Поэтому первейшей его целью стало сыграть хотя бы заключительную фугу; вся тоска его и влечение перенеслись на орган, в пылу страсти инструмент приобрел те совершенства, которыми мы обычно наделяем любимое существо. Оловянные трубы стали серебряными, красное дерево палисандром — самой прекрасной из всех известных господину Лундстедту пород, правда никогда им не виданной; регистр vox humana он называл отныне vox angelica — это был ее голос, звучания которого он никогда не слышал. Рукоятки регистров с названиями на фарфоровых табличках, которые более всего напоминали надписи на аптечной полке, принимали, смотря по настроению пылкого выдумщика, разные таинственные очертания. Иногда они превращались в звонки на дверях большого дома, где жили красавицы, чьи имена были написаны на дощечках; иногда в пуговицы на платье Ледяной королевы. Кто такая эта Ледяная королева, никто, кроме господина Лундстедта, не знал, да и сам он никогда ее не видел. Наверно, она была огромного роста, поскольку костяные клавиши были ее зубы. Если бы кто-нибудь спросил господина Альрика, как такое возможно — ведь клавиатура на органе располагается в три ряда, то он бы ответил, что у Ледяной королевы три рада зубов, ибо он мог найти объяснение всему. Черные клавиши — это старые гнилые зубы, но, хотя Ледяной королеве исполнилась тысяча лет, она все так же юна, потому что каждый понимает юность по-своему, считал господин Альрик.

Как-то раз у господина Линдбума, когда его любовь к сыну моря еще не остыла, Альрик увидел «Универсум» Мейера[30], а в нем — изображение базальтовой пещеры на острове Стаффа. С того дня орган превратился для юноши в большую базальтовую пещеру, а калькант — в Эола, зачинщика бури. Глубоко в пещере жил тролль, и достаточно было вытащить ручку одного регистра, чтобы тролль вылез из пещеры и она рухнула. Поводом для такой фантазии послужило вот что: однажды профессор показал своему ученику рукоятку, которую нельзя было выдвигать одновременно с некоторыми другими регистрами, так как орган мог сломаться и для починки инструмента пришлось бы взламывать пол. Господин Альрик называл эту рукоятку волшебной и иногда подолгу смотрел на нее. Когда никто не видел, он прикасался к ней, а когда грустил, хотел ее выдвинуть, чтобы немедленно раздался гул и грохот, орган со своими тяжелыми базальтовыми колоннами обрушился на него и он умер бы молодым, прекрасной славной смертью, на глазах Ангелики и самого Господа.

* * *

В таких играх и тяжелой работе незаметно пролетело студенческое время, и в один прекрасный день господин Лундстедт был готов к своему экзамену, после которого ему предстояло играть в присутствии профессора на церковном органе, а потом выйти в мир и приступить к обязанностям пономаря в родном приходе на Ронё.

5

Пономарский двор расположен на мысу в бухте Чурквик и выходит на фьорд, свободный от льда после весенних бурь. Дом — большая деревянная постройка красного цвета. В нем есть помещение для собраний прихожан, классная и жилая комнаты. Вечером, когда никого нет, дом кажется еще больше и печальней. Господин Лундстедт бродит по комнатам и смотрит в голые, без занавесок окна, похожие на глаза больного. Остановившись у двери в классную, в поисках хоть одной живой души, он заглядывает внутрь и видит длинные лавки, на которых теснятся дети, и себя самого за кафедрой — теперь он может увидеть все, что пожелает. Поначалу господину Лундстедту было не по себе: один в доме, куда никто никогда не заглядывал, кроме старушки, которая приносила еду и убирала, ему и поговорить было не с кем, а у пастора, на другой стороне залива, с ним обходились как с прислугой и называли запросто Лундстедтом. Не то чтобы это его печалило, все-таки он знал свое место и не жаловался, но подчиненное положение не позволяло ему водить дружбу с начальством, и близких непринужденных отношений с семьей пастора возникнуть не могло. Потому учитель довольствовался обществом учеников. Обладая небывалой силой воображения, он придумал оживить в памяти всех стокгольмских друзей и окрестил детей в соответствии со сходством, которое они имели с далеким оригиналом. Самого прилежного ученика он прозвал профессором, а самого хорошего певца — Линдбумом; были там и младшие сестры Ангелики, но самой ей не пристало сидеть за партой — ведь ее вскорости ждала замужняя жизнь.