«Нехороший» дедушка - Михаил Попов

— Есть основания считать, что он находится в вашем учреждении. Ипполит Игнатьевич Зыков. — В интонации моего голоса содержался намек на то, что тут, в «Аркадии», его удерживают насильно.

— А вот и доктор, — с большим облегчением сказала одна из девушек.

Полная, красивая как пирожное безе, женщина в белом. Она все слышала. Но смотрела на меня спокойно. Становилось понятно, что на биллиарде я здесь уже не поиграю. Сейчас меня выставят. Я был согласен. Хотелось бы только, чтобы вежливо, без вышибал. И я смогу с чистым сердцем доложить подполковнику, что меня «раскололи». Сам виноват. Но по второму разу меня сюда уж не погонишь.

— Пойдемте, — сказало безе.

Сердце мое опять дернулось.

Все смотрели на меня выжидающе. Мне хотелось просто удрать. Но было нельзя. Я медленно вернулся к креслу, взял с него свою куртку. Прости, Петрович, задержусь. Мне придется с ней пойти. И не из любопытства, хотя было понятно — про «дедушку» здесь знают. Если разобраться, я разведал достаточно: он здесь, так пусть подполковник гонит сюда своих орлов.

Женщина в белом повернулась и пошла в глубь здания. Можно было рвануть к выходу, но я двинулся за ней.

Лифт! В двухэтажном здании?!

Поездка была короткой и неприятной. Женщина на меня не смотрела и была абсолютно спокойна, что действовало мне на нервы, и так уже сильно перекрученные.

Я был смят и растерян, но убранство холла на втором этаже сумело меня поразить. Дубовые панели на стенах, фикусы в кадках и пальмы, медведи и стволы Шишкина на стене. Секретарша за столом с кремлевской лампой и страшным черным телефоном.

Меня попросили подождать «секундочку», я затравленно оглядывался. Секретарше я был неинтересен, она возилась со смартфоном — не все здесь стилизациея.

Итак, что сказать, когда спросят: зачем пришел? Изначальная легенда развалена моей паникой. Новую убедительную мне сейчас не сочинить. Говорить правду? Я представил, как глупо будет выглядеть моя правда: сбитые женщины, наказанные милиционеры, подполковник, спрятавшийся в камере собственного РОВД…

И дверь в кабинет открылась.

Белая врачиха впустила меня внутрь и ушла.

Убранство кабинета продолжало по стилю предбанник. Пятидесятые годы. Это я заметил краем сознания, потому что главное внимание занял человек в кресле. Толстый мужчина в белом халате, с голым, заостренным кверху черепом. Края бровей опущены, нижняя губа выпячена.

— Присаживайтесь.

Я присел, но он не начал говорить. Значит, это моя обязанность. Два раза проглотив слюну, я начал:

— Мне бы хотелось увидеть Ипполита Игнатьевича Зыкова.

— Вы его родственник?

— Сосед.

— Ну хоть что-то.

Он хочет сказать, что рад моему приходу?

— Что с ним?

Хозяин кабинета поиграл бровями.

— Нарушение мозгового кровообращения.

— Когда это случилось?

— Четыре дня назад. Состояние сложное, есть угроза инсульта. Мы делаем все возможное.

Так. Что же еще спросить?

— А-а, к вам его привезли?

— Нет, это случилось здесь, в том самом кресле, в котором сидите вы.

Представляю себе, старик пришел ругаться, он был странный уже в тот день, когда я его привозил в здешнюю ментовку…

— А почему вы не сообщили в милицию?

Брови поднялись и опустились.

— С какой стати? Человеку стало плохо, мы уложили его в палату интенсивной терапии. Попытались связаться с родственниками. Но у него с собой практически не было документов.

— Он скандалил?

По тонким губам врача пробежала усмешка.

— Скандалил.

— Тут что-то не так, — сказал я, хотя сначала собирался всего лишь подумать это.

— Что вы имеете в виду?

— У вас тут солидное, явно очень дорогое заведение, для чего вам тут держать, да еще в палате интенсивной терапии, нищего старика? Сколько это стоит в день?

— Триста долларов. Раньше было дороже.

— И вы хотите убедить меня, что так вы поступаете всегда — подбираете на дороге бомжей и укладываете…

— Нет, не подбираем. Ипполит Игнатьевич все же не бомж. Но вы правы, тут случай особый.

— А-а.

— Мы с Ипполитом Игнатьевичем хорошо знакомы. Меня, кстати, зовут Модест Михайлович, я директор и главный держатель акций этого предприятия.

Я опять сказал «а-а».

— Когда-то, давно, мы работали вместе с Ипполитом Игнатьевичем. В самом конце восьмидесятых. Я был ведущим инженером в разваливавшемся нашем институте. А он — заместителем главного бухгалтера, председателем местного комитета, потом возглавлял какую-то ревизионную комиссию… Уж и не помню, как это тогда называлось. Сколько он у меня крови тогда выпил!.. — вздохнул вдруг всем своим большим организмом Модест Михайлович.

— Не понял.

— А чего тут не понять. Назревала приватизация, акционирование, никто в этом ничего не соображал. А я соображал, — или думал, что соображаю. Повел, что называется, за собой массы, меня выбрали руководителем на конкурсной основе, и вот теперь здесь мы имеем то, что имеем.

— А Ипполит Игнатьевич бился за справедливость?

— Ну, слава богу, вы все понимаете. Не спорю, он истерически честный человек, чужой булавки не возьмет, но в определенные исторические моменты такие люди объективно превращаются в тормоз. Вредный, ржавый тормоз! — Директор опять вздохнул. — Если бы вы знали, сколько он написал писем, сколько накликал проверок, лет шесть или восемь мы в основном занимались тем, что отбивались, доказывая, что мы не воры, не бандиты, не обираем вдов и сирот.

Он говорил просто, не позируя, без самодовольства и злости. Сказать по правде, я даже где-то его понимал. Мне снова вспомнилась история с маминой стиральной машиной.

— Мы объективно не могли сохранить институт, ну, не нужен он был тогда никому, да и сейчас о реанимации речь не идет. Все ценное оборудование стало уже хламом, контингент поменялся. Кто смог перестроиться, тот работает и зарабатывает. Тем, кто захотел уйти, мы выплатили какие-то, по тем временам реальные деньги. Заметьте, никто на нас не жаловался, не судился с нами, только Ипполит Игнатьевич. Но так же не бывает: один прав, а все остальные — сволочи!

Иногда бывает, подумал я.

Модест Михайлович встал и сделался квадратным коротконогим человеком, его халат доходил почти до пола. Формирование приязни к нему во мне приостановилось.

— И вот, обратите внимание, этот самый Ипполит Игнатьевич, считающий нас ворами и хапугами, вдруг является с новым, каким-то совсем уж безумным скандалом. А мы, вместо того чтобы тихо его выпроводить, сбросить в районную больницу, укладываем к себе в палату, где каждый койко-день стоит десять тысяч рублей!

— А что он кричал, о чем скандалил?

Модест Михайлович остановился, посмотрел на меня мрачно.

— Знаете, у стариков такое бывает часто, им все время чудится, что их облучают, что за ними вот-вот явятся и украдут инопланетяне. Это тот самый случай. А тут еще и горе…

— Он говорил, что у вас тут работает какая-то установка, и она…

Директор поморщился, ему было явно неловко беседовать о таких нелепых вещах.

— Слава богу, вы все и сами знаете.

— А сколько ему еще валяться?

— Трудно сказать. Состояние стабилизировалось в известном смысле, но он пока недоступен.

— Как это? — вскинулся я.

Директор усмехнулся.

— Нет-нет, посмотреть на него вы можете хоть сейчас, просто он вас, скорей всего, не узнает.

— Но все-таки мы сходим к нему?

— Конечно.

Я был очень доволен собой. Расклад получался для меня идеально подходящим. Старика я нашел, но говорить с ним нельзя, ко мне не подкопаешься, и я через полчаса смогу уже рвануть к Петровичу, выполняя дружеский долг. Прощай, подполковник!

Мы вышли из кабинета.

— А много у вас больных?

— Нет, больных не много. У нас лежат люди, которые могут позволить себе дополнительную заботу о своем здоровье, работающие над своим имиджем, преодолевающие последствия предыдущих перегрузок.

Выводят из запоя, понял я.

— А почему никого не видно? Я вот пока не столкнулся здесь ни с одним пациентом.

— А мы в административной части. Палаты в крыльях здания. Сейчас мы туда пройдем.

Мы подошли к стеклянной стене, директор отпер ее электронным ключом, она как-то осмысленно пискнула, и мы покинули территорию пятидесятых годов.

— А там это специально — в административной зоне? Я имею в виду интерьер?

— Конечно, специально. Кабинет просто антикварен, хватило ума не уничтожать все евроремонтом. Там такие люди заседали! Есть любимая пепельница Микояна, письменный прибор, которым пользовался Устинов — ну, тот маршал. Каждая деревянная панель аутентична. И медведей, и Серова копировали чуть ли не члены Академии художеств.

Чувствовалось, он говорит об этом с удовольствием.

Мы довольно долго шли по тихому ковролиновому коридору, мимо стеклянных, полупрозрачных дверей. За спиной у нас гасли лампочки, впереди загорались.