Зеро - Эрик Ластбадер

— Подарил? — закричала Одри. — Разве ты хоть когда-нибудь хоть что-нибудь дарил мне? — По сравнению с зычным и гулким басом отца ее голосок звучал, будто писк. Гнев обуревал Одри.

— Враги ослепили меня. — Отца затрясло от невообразимой ярости. — Они пытались убить меня, но только ранили.

— Это я, я стреляла в тебя, отец! — Одри залилась слезами. — Я ненавидела тебя, ты никогда ничего для меня не делал. Я нуждалась в тебе, а тебя никогда не было рядом. Ты никогда не думал обо мне, всегда о Майкле. Послал своего сынка в Японию. Ему ты расточал свое внимание даже когда был далеко от нас. Он всегда интересовал тебя. Ты устроил его в японскую школу. Ты постоянно следил за его успехами — почему? почему? почему? Теперь ты мертв, и я не могу спросить тебя. Я не могу даже злиться на тебя, потому что чувствую себя такой виноватой, что сама хочу умереть.

— Но я еще не умер, Эйди.

Неужели он не слышит ее? Или не обращает внимания? Испуганная Одри зажала уши ладонями.

Хватит!

Но это ничего не изменило. Слова отца проникали в ее плоть, жгли мозг болезненными электрическими разрядами. Отец поднял черный меч, и тот вспыхнул ярким пламенем. Он поднял кинжал, и из клинка забил фонтан дождя.

— Я должен о многом поведать тебе.

Одри вздрагивала от каждого слова, как от выстрела.

— Я должен многое подарить тебе.

Она чувствовала себя, как рыба, заглотившая крючок, дергалась и извивалась от боли, которая раздирала ее изнутри, от которой не было спасения.

Одри закричала.

Его голос обрел громоподобную мощь.

— Эйди, слушай меня! Эйди, Эээээйдиииии!..

С колотящимся сердцем Одри вскочила, села в постели и прижала руки к груди, словно могла сдержать этим тяжелые болезненные удары. Каждое биение пульса стремительно прокатывалось от груди до кончиков пальцев, отдавалось болью в висках. Ночная рубашка насквозь промокла от пота.

Ночь окутывала Одри саваном тьмы. Одри потянулась и включила торшер. Потом достала открытку от отца. Открытка пришла несколько дней назад. Одри тогда пробежала ее и сразу отложила, спрятала. Мысль о ней, когда пришло известие о смерти, была невыносима. Но сейчас Одри неодолимо тянуло снова и снова перечитывать ее, просто держать в руках, словно открытка была талисманом, охраняющим от ужасных знамений ночных кошмаров.

"Дорогая Эйди,

я на Гавайях. Впервые в жизни я по-настоящему одинок. Поговорить могу только с золотистым местным эфиром. Все оказалось совсем не так, как я себе представлял. Судьба забавляется, распоряжаясь нашими мечтами и надеждами.

Я так и не знаю, правильно ли я сделал, совершив один поступок. Это конец — вот все, что я знаю наверняка. Конец всему, конец нашей семье, какой бы она ни была. Хорошо это или плохо — тоже не знаю. И скорее всего, никогда не узнаю.

Эйди, когда мое послание доберется до тебя — этакая записка в бутылке с необитаемого острова, — уничтожь его. Вероятно, ты не захочешь сразу исполнить эту просьбу — некоторое время ее смысл останется для тебя неясным, — но, пожалуйста, сделай как я прошу.

Мне уже пора. Даже в земном раю находятся неотложные дела. Хотя с другой стороны, пожалуй, это даже справедливо — именно здесь довести их до логического конца.

Скажи Майклу, когда увидишь его, пусть вспоминает обо мне, особенно во время чаепития по-японски. И пусть пьет свой зеленый чай из моей фарфоровой чашки — она так ему нравилась. Это и правда необычайно ценная вещица. Еще у меня перед глазами отчего-то так и стоит то место, где вы с ним чуть не погибли. Увы, даже летом там не бывает ни одной цапли.

С любовью, папа".

Одри перечитывала открытку вновь и вновь, пока каждое слово не запечатлелось в ее мозгу навсегда. Она ничего в ней не поняла, но это была последняя весточка от отца. Он правильно угадал — Одри не хотелось уничтожать ее.

Она взяла открытку и неохотно направилась в ванную. Там, аккуратно перегнув карточку пополам, она запихнула ее между задней стенкой аптечки и коробкой со снотворным. Затем судорожно выхватила ее снова и, не дав себе времени на сомнения, разорвала на мелкие клочки, бросила их в унитаз и спустила воду.

Чтение открытки лишь обострило тревогу, вызванную кошмарным сном. До этого, точно так же, как Одри не собралась с духом, чтобы уничтожить открытку, она не решалась и пересказать ее содержание брату. К ней и только к ней обратился отец напоследок, и ей не хотелось ни с кем делиться. Но сейчас Одри поняла, что должна сделать это. Так или иначе, она успела сказать Майклу, что получила открытку, а самой открытки уже нет. Одри решила, что утром расскажет ему обо всем.

Приняв решение, она почувствовала, что у нее гора свалилась с плеч, и тихонько вернулась в свою спальню.

Неожиданно погас свет. Одри щелкнула несколько раз выключателем торшера, но это не помогло. О Боже, подумала она, подходящее же времечко выбрала эта лампа, чтобы перегореть.

Сидя на постели, Одри обняла руками колени, уткнулась в них подбородком и начала покачиваться из стороны в сторону. Абсолютная, кромешная тьма была настолько сверхъестественно черной, что казалась осязаемой, мешала дышать. Она колола глаза так же больно, как жгли мозг слова приснившегося отца. Все на свете отдала бы сейчас Одри за лучик света. Она собралась было встать и спуститься в холл, где в шкафу хранились запасные лампочки, но это потребовало бы чрезмерного волевого усилия. Одна только мысль о передвижении в этой жуткой темноте — и та уже парализовала Одри.

Она задержала дыхание и подняла голову. Действительно ей что-то послышалось, или это отголоски недавнего кошмара? Тьма и отец — Одри стало казаться, что они неразделимы, что они — единое целое, бесформенное, лишенное зримых образов порождение кошмарного сна.

Ночь — время звуков.

Так говорил ей отец, когда она была маленькой. Она звала его, и он приходил в ее комнату, садился на край постели. От него исходило приятное родное тепло, оно навевало дрему и вызывало воспоминания о Рождестве, когда еловые поленья в камине, сочившиеся слезами ароматной смолы, сыпали яркими трескучими искрами, во всем доме было тепло, уютно и полно гостинцев.

— Ночь — это время звуков, Эйди, — шептал ей отец. — Прислушивайся к ним, и ты увидишь сны об опоссумах и ежах, вылезающих из нор на прогулку, о лягушках и саламандрах, плавающих в пруду среди кувшинок, о малиновках и дроздах, прикорнувших на ветке. Прислушайся, Эйди, слышишь?

Но потом, когда она подросла, оказалось, что темнота таит множество страхов. В ночи обычно рыщет дьявол. Вампиры тянутся к шеям беспечных жертв. Убийцы-маньяки крадутся под окнами, чтобы изувечить, изнасиловать и в конце концов зарезать...

— Ox! — Одри вздрогнула. Так можно запугать себя до полусмерти.

Кошмар из сна продолжал витать где-то рядом, клубился в воздухе. Густой, как болотный туман, он обволакивал сознание влажной липкой паутиной, которую Одри все силилась стряхнуть, но как-то вяло, нерешительно.

Темнота стала ее Немезидой. Необходимо победить темноту!

Медленно выбравшись из постели, Одри, пошатываясь, подошла к двери, открыла ее и спустилась в холл за запасной лампой. Ну вот, сказала она себе, и вовсе даже не страшно.

Она протянула руку к дверце шкафчика и замерла как вкопанная. Господи! Повернула голову. Да, вот снова! Какой-то посторонний звук.

С неистово колотящимся сердцем она стала подниматься по лестнице. Прислушалась. Господи Иисусе! Внизу кто-то есть! Она так вцепилась в перила, что пальцы свело.

Одри стиснула зубы. Надо успокоиться. Не будь таким младенцем, Эйди, сказала она себе, бессознательно прибегая к отцовским оборотам речи. Дом надежно заперт. Должно быть, у Майкла после их разговора бессонница, вот он и бродит. Ну конечно, решила Одри, это Майкл.

Испытав облегчение от мысли, что не будет одна, она снова начала спускаться по ступенькам. Опять услышала шум. Одри была уже почти внизу, коща поняла, что звуки доносятся из отцовского кабинета. Уже уверенная, что это Майкл, она улыбнулась, пересекла гостиную и распахнула дверь.

— Майкл...

Ночь — время звуков.

У нее перехватило дыхание, во рту мгновенно пересохло, из горла вырвалось гортанное восклицание. Секунда тянулась, как ночь.

Звук в темноте — странный бесплотный свист, мелодичный и резковато-нежный, почти заунывный. Аккорд смерти.

И в то же мгновение что-то наискось рассекло ночную рубашку Одри от плеча до бедра. Шелк скользнул по лодыжкам, и Одри осталась нагой и беззащитной.

Она коротко вскрикнула, сжалась всем телом и попятилась из кабинета, но что-то не пускало ее, упираясь в спину. Кошмар внезапно обратился в явь. Силы оставили Одри, ноги ее стали ватными.

Она долго и неуклюже металась, словно скаковая лошадь, запертая в тесном стойле. Наконец ей все-таки удалось повернуться, чтобы выяснить, что же ее держит. Боль током пронзила ее локоть — Одри ударилась о край двери, которую оставила открытой.