Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

По нашей линии передали приказание занимать канаву впереди, в открытом пространстве. В это время громыхание удесятерилось. «Из бронепоезда шпарят!» — прокричал мне в ухо Синицын. Смертельный страх овладел мною. Я прижался всем телом к земле и зажмурил глаза — в таком положении казалось легче перейти в небытие. Сейчас конец. Прощай, Синицын. Вся моя жизнь, мои чтения и размышления — все было лишь подготовкой к этой минуте. И стало казаться, что я всегда ждал этого и заранее знал этот бугор, деревья, дальние овины и канаву, до которой не удастся добежать.

— В обход бы лучше, мать их… — проорал Синицын. — Первое дело — обход. Пошли, что ли.

И, подняв на плечо тяжелый Люис, он, почти не пригибаясь и не торопясь, пошел прямо в канаву, оставив меня одного. Я понял, что он герой, и захотел перед всеми сделать то же. Волна горячего мужества залила мое сердце. Особенно хотелось отличиться перед Никифором Андреевичем — я знал, что он сзади, наблюдает, а сам боится. Воспользовавшись моментом, когда ужасный шум стал затихать, я зажег папиросу и, не спеша, пошел в канаву. Пока я шел, казалось, что гром слегка передвинулся, будто гроза отошла в сторону, только шмели сверлили воздух по-прежнему, иногда они шлепали о землю, поднимая горсть пыли, как немного дыма от раздавленной папиросы. Я тогда еще не знал, что это гораздо опаснее орудий. И дошел, не торопясь, до канавы, держась еще прямее Синицына, и лег опять около него. Затем перебежали остальные. Игра мне стала нравиться. И когда передали перебегать дальше, я первым отправился со скучающим видом к следующей линии, у кустов и изгороди.

Теперь бой стихал. И вставал вопрос: узнают ли Андрей и Диди, какой я герой. Кто им расскажет. Никифор Андреевич, наверное, скроет, Синицын и Воронцов, кажется, ничего не заметили и, по-видимому, не придают большого значения тому, как я себя веду. К тому же Синицын сказал, что сражение было пустяковое: у нас убит один Пушин, трое ранено; эскадрон ничего не забрал, кроме двух подвод с сахаром — вон везут по селу на волах. Там же стояли наши пулеметные тачанки. Мы подошли к ним. Стало легко дышать, оказалось, что уже давно моросит дождь. Во мне не оставалось следа усталости, напротив, я был бодр, как никогда в жизни, и хотел бы еще и еще идти по неровным полям, от канавы к канаве, под пулями, впереди всех и куря папиросу. Неужели уже все кончено? И не удастся до конца проявить мою неустрашимость?

* * *

На следующее утро было очень трудно проснуться, как всегда бывает, когда после ночного дождя наступает ненастный рассвет.

Сквозь сон я слышал слова: «Учитель, учителя привели», — и не мог понять, что это значит. Оказалось, что вчера на захваченных подводах пытался убежать с красными помощник учителя из этой деревни. Здешние жители выдали его нашим солдатам, рассказав, что он коммунист и агитировал против нас. Мы быстро оделись, и Диди велел ввести учителя, дожидавшегося с солдатами на дворе. Вошел вталкиваемый солдатами совсем молодой человек с бесцветным лицом; я обратил внимание на то, как сильно у него дрожали кисти рук. Два солдата, розовощекий Залесский и еще один, стали у двери, один против другого, с обнаженными шашками. Я испугался, что начнется суд и расправа, но, видя в окне людей 2-го эскадрона, уже ехавших на сборный пункт, стал надеяться, что не успеем и отпустим этого учителя.

— Кто ты такой? — спросил Диди, не повышая голоса.

— Григорий Шатько, местный учитель.

— Тебя обвиняют в том, что ты коммунист. Это правда? Имеешь партийный билет?

— Сочувствующим был, — пробормотал учитель, но так неясно, что не все, вероятно, его поняли.

— Что такое, — заорал Диди. Еще тогда, и особенно после, вспоминая эту сцену, я читал в глазах нашего командира, как он пытается подсказать обвиняемому: «На кой черт ты это говоришь. Ну кто просит тебя сознаваться?»

Но вслух, быстро обежав глазами по лицам столпившихся солдат, еще настойчивее, явно подсказывая:

— Что такое? Социалист, меньшевик, сукин сын, да? Почему хотел бежать, говори.

— Кандидат в компартию, сочувствующий, — в обалдении пробормотал учитель, губя себя.

Лицо Диди перекосилось, но не гневом, а скорее жалобным отвращением и, бросив на ходу Никифору Андреевичу: «Распорядитесь тут, меня вызвали в штаб», — он, не оглядываясь, выбежал со двора. «Слушаюсь», — сказал его спине Никифор и пошел на двор. За ним вышли солдаты, кроме двух часовых, не двинувшихся со своего места. Я взглянул вопросительно на Андрея. «In two minutes he will be hanged[26]», — сказал Андрей, уходя, и я понял, что это правда. Я решился взглянуть на учителя. Понимает ли он, что сейчас с ним будет. Учитель стоял впереди часовых и пристально смотрел на меня.

— Присядьте, — сказал я. — Хотите водки?

Он точно стал соображать скрытое значение моих слов. Лицо его передернулось, и в глазах я прочел вопрос. Вероятно, мои глаза ответили правду, но язык произнес: — Папиросу не хотите? Он сделал знак, что нет. Я увидел, как за окном Синицын обвязывает веревкой нижний крепкий сук дерева и пробует прочно ли.

— Вы верите? — спросил я. Он, казалось, не понял.

— Молитесь, — почти крикнул я. Ребенок Залесский посмотрел на меня с удивлением, хотел что-то произнести, но промолчал. Обнаженная шашка, которую он держал перед собой, задрожала. Скоро ли конец?

Но вот со двора закричали: «Ведите арестованного!» Часовой взял за рукав учителя, тот переступил два шага, потом рванулся ко мне: «Закурить!» Я дал папиросу и сам зажег ее. Со двора донеслось: «Ей вы, скоро ли там?» Голос часового: «Ну, пошли, марш». Тяжелые шаги в сенях, потом со ступеней крыльца и по двору — заглушенные. Я один. Жужжание мух. Со двора: «Становись на ящик, еб твою мать!»

Я заставляю себя открыть глаза и смотреть в окно. Учитель стоит боком ко мне, под деревом. Его голова возвышается надо всеми. Ног его мне не видно. Он затягивается папиросой, потом бросает ее. Кто-то, кажется Синицын, перекидывает ему веревку через голову, сзади — точно ребята играют. Воронцов ногой выбивает ему из-под ног ящик. Я отворачиваюсь на миг. Нет, я должен досмотреть, чтобы знать, как это происходит, потому что и со мной сделают то же. Окруженный солдатами, учитель еще стоит, он значительно выше всех, хотя голова его низко склонилась вперед и набок. Чего они теперь ждут? А, вот что: тело учителя вдруг явственно вздрогнуло. Тогда, подождав еще чуть, Никифор сказал: «Айда, ребята, по коням». А меня забыли? Я срываюсь и выбегаю, весь дрожа, сторонясь дерева, с крыльца и за ворота со всеми.

* * *

Мы уже не шли прямо на север или «на Москву», но все время перебрасывались с запада на восток и обратно на остановившейся линии фронта. Неприятель окреп и окопался на том берегу Десны. За широкой рекой начинались дремучие Брянские леса, а между лесом и водой виднелись таинственные и страшные села, занятые неприятелем, группы красноармейцев, их лошади, походная кухня, появляющаяся в полдень у самой воды. По ночам бывало слышно их пение. Раз, сблизившись в ночном секрете, они обменялись с нашими приветствиями. С их стороны крикнули: «За что воюете, генеральские бляди?» На что Губаренко сразу ответил: «А вы жидам продалися, красножопыи-и».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});