С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

«Рейно к стене! Даладье к стене и к чорту Леона Блюма…» Это Симонов. В романах и статья Эренбурга коминтерновские инструкции были разработаны еще подробнее. На хозяев произвели впечатление и барственность былого мопарнасского грязнули Эренбурга. И мягкая уклончивая искренность аристократического (матушка из Оболенских) писателя-партийца Симонова. Он теперь был главный сталинский писатель-аристократ («третий Толстой» уже к тому времени покинул нашу кавьярно-севрюжную юдоль печали).

На этом ужине Эренбург рассказал (сообщает Анненков в «Дневнике») «о первом выступлении Ахматовой после ее возрождения», о том, как горячо ее приветствовал в Колонном зале в Москве (там, где не смогла заикнуться о сыне, ждущем спасения в лагерях). «Эренбург рассказывал об этом весьма торжественно, — пишет Анненков, — желая показать “либеральность” советского режима».

Наверняка так все и было. Эренбург для этого и приехал в Париж. Этим занималась постоянно и газета «Советский патриот», где сотрудничал Анненков.

«В поздний час, уходя с нашего приема, — продолжает Анненков в “Дневнике”, — Эренбург и я условились встретиться через два дня в его отеле, на улице Бак. По случайному совпадению, накануне этой встречи, я прочел в какой-то советской газете (вероятно, в «Правде») извещение о том, что поэзия Ахматовой была снова резко осуждена постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа, вновь прекращена печатанием и что Ахматова исключена из Союза писателей СССР».

Не надо принимать слишком всерьез придуманные полвека спустя «дневники» пишущих людей. Как и в своей «Повести о пустяках», Анненков в «Дневнике» допускает любые смещения, любые анахронизмы. Из приведенного выше его текста можно понять, что «через два дня» после «первых дней августа», когда не только в Париже, но и в Москве никто не мог знать о постановлении ЦК от 14 августа, Анненков уже прочел о нем в какой-то «Правде». Внимательный читатель знает, что в Москве оно было напечатано не раньше 14-го, в «Русских новостях» в Париже 6 сентября и что об исключении Ахматовой из Союза там еще не было сказано ни слова. Это было только начало кампании травли, испуга и ненависти. Что же до самого исторического визита Анненкова к Руманову, то здесь мы могли бы покинуть небезразличные для нашего героя политические и конъюнктурные обстоятельства и обратиться к другой, не менее важной сфере человеческой жизни — к делам сердечным. Но для этого нам понадобятся мемуары другого, вполне сентиментального жанра, даже если они окажутся столь же «творческими» и ненадежными, как сам знаменитый «Дневник встреч» Анненкова. Я имею в виду «розовые» воспоминания Ирины Одоевцевой «На берегах Сены». Они были написаны Одоевцевой лет через десять после смерти Анненкова. Там встрече у Руманова отведен добрый десяток страниц, большая часть которых посвящена именно сердечной жизни Анненкова. Конечно, Одоевцева читала «Дневник» Анненкова и все прочие записки об этом сборище. Но она пишет романтические мемуары о любовной и светской жизни прелестной «маленькой поэтессы с большим бантом», о веренице влюбленных в нее знаменитостей, о ее лакеях и виллах, светских раутах, мужских мольбах и слезах, о ее безвестных, но гениальных киносценариях и романах, о верном ее бисексуальном муже и обо всем прочем столь же светском. Поэтому и в рассказе о литературно-партийной сходке у Руманова (в которой она, возможно, и не участвовала) она дает душераздирающую сцену семейной драмы — конечно, на фоне собственной душевной красоты и неотразимости. Ей ведь и правда тогда шел всего 52-й (самый-самый возраст для женщины), она была воспета Гумилевым и Ивановым, была длинноногой и приятно картавила, да ведь и в 80 лет она кружила литературные головы, «доводила до самоубийства»…

Перед нами «мемуарный роман» Одоевцевой и анненковская сцена (У фонтана тоже). Причем не забудьте, что когда Одоевцева политизированное сборище единомышленников называет «раутом», она надеется, что вы не улыбнетесь иронично и тонко, а начнете гламурно балдеть…

Итак, Одоевцева едет «на раут» к Руманову. Едет, понятное дело, не в экипаже и не «ролс-ройсе», а в «набитом до невероятности вагоне метро», переполненном немытыми (бани стали строить позже) послевоенными парижанами, которые возвращаются с работы куда-то в пригород или на южные окраины. И вдруг она видит в другом конце вагона Анненкова:

«Подойти друг к другу из-за давки невозможно. Мы высаживаемся на станции «Порт де Версай» и весело здороваемся. — На раут» — осведомляется Анненков.

— Конечно, на раут.

— И как полагается, мы опаздываем, — констатирует он.

— Но торопиться все же не будем. Пойдем чинно, плавно и грациозно, как в менуэте».

Автор этой книги задал когда-то милой (тогда уже, впрочем, 88-летней) Ирине Васильевне Одоевцевой (урожденной Ираиде Густавовне Гейнике) не слишком умный вопрос: «У вас в мемуарах сплошные диалоги, Вы что записывали?» И получил достойный ответ: «У меня была фотографическая память». Но может, и правда память была фотографическая, пусть не на диалоги, но хоть на события. Так что, может, все так и было. То, что по дороге к Руманову Анненков был весел:

«Он всю дорогу смешил меня. Мы почти дошли. Он вдруг, будто споткнувшись, приостанавливается: — А меня сегодня Наталья Беляева бросила, говорит он, глядя в сторону.

— Бросила? — переспрашиваю я, — на каникулы уехала? И вы теперь такой же соломенный вдовец, как я — соломенная вдова?

Но он отрицательно трясет головой.

— Совсем бросила. Ушла навсегда. И дочку взяла с собой.

Я ошеломлена. Наталья Беляева, молодая кинематографическая актриса, недавно вышедшая за него замуж. Он всеми силами тщетно старался сделать из нее соперницу Марлен Дитрих… Мне его страшно, до слез жаль. Ведь я знаю, что он боготворил свою молодую жену и безмерно гордился своим запоздалым отцовством — от прежних браков детей у него не было, а ему уже под шестьдесят».

Но жена женой, дети детьми, а повидать Симонова с Эренбургом героям очень важно. Одоевцева подробно описывает советизанский «раут».

Московские гости пришли чуть не с трехчасовым опозданием. Их посадили за парадно накрытый стол. На нем бутылка красного вида и большой пышный торт со взбитыми сливками — угощение для «высоких гостей».

Одоевцева, Анненков и «остальные гости, так называемые “молодые поэты”, — хотя они уже давно перестали быть молодыми, — Гингер, Присманова… — рассажены вдоль стены. С соответствующим более скромным угощением в виде чая и сухого печенья — времена еще рестрикционные».

Молодежь уселась вдоль «сухого стола», но «высокие гости» все еще не идут. Однако любимице судьбы Одоевцевой и здесь повезло:

«Я усаживаюсь рядом с Раевским (49-летний поэт, младший брат Н. Оцупа. — Б.Н.), о чем мне не пришлось жалеть. Раевский, воспользовавшись тем, что Руманов и его жена Лидия Ефимовна на минуту покинули гостиную, подскочил к столу и отхватил два больших куска торта. Один — для себя, другой — для меня.

… — Ешьте скорее, а то поймают вас с поличным. Торт превосходный.

Все следят за тем, как мы с Раевским расправляемся с тортом…»

Что было дальше, читатель уже знает. Московские гости пили вино, доедали испохабленный торт и вешали лапшу на уши младшим братьям, а «младшие» читали им свои стихи: Одоевцева — балладу четвертьвековой давности, Ладинский — оды о счастливой эизни советских колхозников, знакомой ему по газете «Советский патриот», остальные тоже, как тонко замечает Одоевцева, — «ура-патриотические стихи»…

Настоящая драма началась, когда Анненков и Одоевцева вышли на улицу. Лицо Анненкова бледно, но он еще не вспомнил о жене и способен непуганно обсуждать происшедшее на рауте:

— Воображаю, как Симонов и Эренбург потешались над Ладинским с его славословиями счастливым колхозникам, — говорит он. — «Явились жницы, как на бал». Умора! Умри, Денис! Лучше не скажешь!»

И вот тут Анненков вспоминает о чувствах. Как и все герои двухтомных воспоминаний Одоевцевой, заставшие ее когда-либо в отсутствии мужа, Анненков умоляет Ирину-Ираиду не оставлять его:

«Не бросайте меня. Я боюсь, что если останусь один я не смогу… Не вынесу».

Одоевцева обещает остаться:

— Честное слово. Ведь Жорж в Биарицце. Он меня не ждет. Я совсем свободна. Я могу остаться с вами хоть до утра, убежденно говорю я. — Я не устала. Я не хочу спать. Правда?

«Если б вы только знали, как я ее любил! И как я несчастен!»

«…Напрасно я согласилась сесть здесь…

…Его запрокинутое белое застывшее лицо снова похоже на гипсовую маску. Мне тяжело смотреть на него…»

Потом они идут на улицу Фюрстенберга, что близ бульвара Сен-Жермен (там заодно и фонтан).

«Уже светает. Ночь прошла…

Восход солнца, — мечтательно говорит он…