Тот самый (СИ) - Зимин Дмитрий

— Выбор, — простонало отражение на дне ванны.

— Выбор сделан, — твёрдо сказал Алекс, глядя на тошнотворную массу, и тут же тело Ангелины Молочковой обмякло.

Женщина бессильно навалилась на край ванны, голова её упала, волосы, во время борьбы распустившиеся, поплыли по чёрной воде…

Затем тело содрогнулось — простой, человеческой судорогой боли, и по ногам её потекла кровь.

— Звони мужу, — выдохнул Алекс, осторожно укладывая не пришедшую в себя балерину на пушистый белый ковёр. — Пусть поднимается, он ей сейчас нужен больше, чем мы. И набери неотложку. Скажи: у женщины случился выкидыш.

Было около трёх утра, когда мы вырулили с Рокоссовского на бульвар. Я сидел за рулём: шеф казался вымотанным до предела.

Пошарив в бардачке, он достал початую бутылку водки, сделал глоток, а потом закурил, приоткрыв форточку и выпуская дым в стылый предутренний туман.

— Тебе, пока за рулём, не предлагаю, — сказал он. — Но по приезде — обязательно накати. Для снятия стресса.

— Да я вроде как в норме, — я и сам удивился, но никаких «геопатогенных зон» в квартире на Рокоссовского я не почувствовал.

— Это только кажется, — усталым голосом отмёл мои возражения шеф и уставился в окно.

— Почему Молочкову вы назвали Селёдкиной? — спросил я. — И что это был за выбор?

— В этой квартире жила некая Варвара Селёдкина, — сказал Алекс. — Давно. Дому-то, почитай, сто пятьдесят лет… Построил его купец Первой гильдии Посляков, а госпожа Селёдкина, тогда ещё — девочка одиннадцати лет, служила у Посляковых нянькой при дитяте. Ребёнок был хилый, всё время плакал. Варя должна была укачивать колыбельку — день и ночь, день и ночь… У дитяти резались зубки, и орал он соответственно. Варя несколько дней уже не спала. Никаких мыслей не осталось в голове бедной девочки: только спать, спать, спать… Но для этого надобно, чтобы ребёнок замолчал. Нашли её под вечер — когда кормилица собралась взять младенца на руки… Девчонка спала беспробудным сном, на стуле у колыбельки, а ребёночек к тому времени уже остыл.

— Она его…

— Задушила, — кивнул Алекс, равнодушно глядя в окно. — Подушкой. Посляков в полицию не пошел. Собственноручно забил девчонку до смерти.

— Значит, это её призрак вселился в Молочкову?

— Девчонка была так замордована хозяевами, что и при жизни почти что сошла с ума. А уж после смерти… Почуяв в теле Ангелины биение маленькой жизни, она… Не знаю, впрочем, что подумал призрак маленькой девочки. Одно было ясно: мужиков она просто ненавидела.

— А что это был за выбор? — спросил я. — Вы сказали: выбор сделан.

— Выбор будет всегда, — откинувшись на сиденье, Алекс закрыл лицо руками и потянулся. — Как водится, между двух зол. И не всегда есть возможность выбрать меньшее…

— Вы выбрали смерть ребёнка, — сказал я. — Как плату призраку за то, чтобы он убрался.

— Не призраку, — поправил Алекс. — А тем, кто наблюдает. Им нужна плата. К тому же, от ребёнка там уже мало что осталось. Так что в этом случае выбирать было легко.

— Может, надо было спросить отца? Это ведь его дело, правда?

— А чем он тебе так не понравился? — пристально посмотрев на меня, спросил Алекс.

Некоторое время мы ехали молча. Тайных троп через дворы я не знал, а по обычным улицам дорога показалась втрое длиннее.

Я думал о Банкире.

Молодая талантливая жена. Красивая. И тут — такое… Алекс прав: после всего, что на него свалилось, заставить ещё и выбирать?..

— Пойми, кадет, — сказал Алекс, когда мы уже подъезжали к дому. — Нас и вызывают, чтобы мы выбрали за них. Потому что это — самое трудное. Думаешь, Автандил не знал, чем дело кончится?

— Он поэтому не пошел с нами в квартиру?

— Плохо, когда на отце — смерть его ребёнка.

Когда я подошел к дому, отогнав Хама в гараж, Алекс стоял на крыльце. Курил.

— Скажи, кадет, — он протянул мне самокрутку, и я ощутил сладковатый, до рези в зубах знакомый запах марихуаны. — Когда тебя комиссовали по состоянию здоровья, ты… радовался, что больше не придётся воевать?

Я затянулся. Горький дым опалил горло, но смыл привкус крови и духов, которыми пахло от Ангелины.

— Жалел.

Коротко глянув на Алекса, я выбросил недокуренную самокрутку в урну и пошел в дом.

Утро выдалось хлопотное: откуда ни возьмись нарисовалась экскурсия из дружественного Ирана, и мы с Афиной пять часов водили группу неулыбчивых усатых мужчин и их закутанный в хиджабы жен по Эрмитажу.

Кажется, я нёс какую-то пургу: занятый своими мыслями, объяснения Афины я слушал вполуха, к тому же, меня несло. «Возвращение блудного сына» Рембрандта я спутал с «Иваном грозным, убивающим своего сына», Афродиту — с Венерой Милосской, благо, что у обеих дам руки были отрублены по самые плечи… Но иранцам, кажется, понравилось.

Во всяком случае, у «Данаи» они стояли довольно долго, о чём-то негромко переговариваясь на пушту, которого я почти не знал… Полотно же Матисса «Танец» повергло иранцев в ступор. Но их дамы, по-моему, развлеклись. Впрочем, хиджаб — это такая штука… М-да.

Приплёлся домой без задних лапок, и тут же рухнул в кровать — обедать и пить чай я отказался.

Что-то подсказывало, что ночь опять будет весёлой, и я старался урвать сна, сколько было возможно.

Удивительно, но я довольно быстро перешел на такой ненормированный режим. Два часика-тут, пятнадцать минут — там… Словно и не было этого года, прожитого на гражданке.

Что характерно: у меня перестала болеть печёнка. После ранения, в правом боку я всё время ощущал жернов — в госпитале сказали, что предциррозное состояние для меня теперь — норма. Не пить, не курить, ничего сладкого, солёного острого… Словом, трезвенник и язвенник.

В последние несколько дней я выпил больше, чем за весь прошлый год; о табаке и говорить нечего. Но мой изношенный организм, будто бы очнувшись от крепкого сна, работал не за страх, а за совесть. Сколько такая благодать продлиться, я не знал. Но решил пользоваться на всю катушку…

И когда вечером, спустившись в кухню, застал там всю честную компанию — Алекса, девочек, селёдку под шубой, исходящую паром молодую картошку «в мундирах», грибы, капусту, и хрустальный лафитничек, кочевряжиться не стал и сразу хлопнул рюмашку.

Мы очень мило посидели. Алекс рассказывал неприличные анекдоты в стихах:

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир, за чёрный ус.

Иной за деньги — понимаю…

Другой за то, что был француз.

Клеон — умом её стращая,

Дамис — за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая:

За что твой муж тебя имел?

Девчонки краснели, и стесняясь, хохотали в голос.

Но ближе к десяти вечера шеф строго сказал, что им пора, и Антигона повезла остальных по домам.

Мне же уходить было некуда. Впрочем, я чувствовал, что сейчас Алекс не будет против моей компании.

Шеф был пьян. Не в стельку, но изрядно: на стуле он сидел очень прямо, уставив глаза на блестящий кран кофейного агрегата. Как танцор, который, крутясь как волчок, вынужден смотреть в одну точку, чтобы не упасть…

Раньше я заметил, что Алекс почти ничего не ест. Салат, картошку и грибы уплетали мы с девчонками, он же только пил, занюхивая горбушкой.

Мысли о танцорах напомнили о несчастной одержимой Ангелине, а через неё — о вчерашней девчонке, которую забрали помощницы отца Прохора.

Интересно, какой выбор сделал Алекс в её случае?

— Можно спросить? — решился я. Шеф медленно перевёл на меня взгляд — голова повернулась, как орудие на лафете — и милостиво кивнул.

Я намазал хлеб маслом, положил сверху кусочек селёдки, откусил, прожевал, запил сладким чаем… И наконец у меня в голове сформулировался вопрос.

— Семьдесят лет?

— А что такого?

— Как вы могли видеть что-то, что произошло семьдесят лет тому? И более того: про Варю Селёдкину. Вы сказали, купец построил дом сто пятьдесят лет назад. Как вы могли знать о Варваре Селёдкиной и несчастье в семье купца Послякова?