И бегемоты сварились в своих бассейнах - Джек Керуак

— Для всего есть свое время, даже для убийства, — сказал я. — Сароян.

Фил неожиданно улыбнулся.

— Скорее Томас Стерне Элиот.

— Скажешь тоже!

Мы посмеялись, я дал ему сигарету. Потом вспомнил, что раньше часто размышлял, как это — убить человека. Тысячи слов написал, пытаясь представить ощущения убийцы. И вот рядом со мной тот, кто это сделал.

— Пойду к дяде и признаюсь, — сказал Фил. — Он сообразит, что делать, адвокатов подыщет. Если полиция еще не обнаружила тело, к вечеру найдет обязательно.

Я попытался заговорить об ощущениях, но Фил думал только о фактах.

— У моего дяди есть связи среди политиков, он знает, какие тут понадобятся адвокаты.

Мы поговорили еще, потом он вдруг заторопился.

— Куда ты? — спросил я.

— Пошли в музей современного искусства, погуляем там часок-другой.

— Давай, только сначала еще выпьем.

Мы вышли на Восьмую авеню и стали ловить такси. Тротуары были запружены людьми. Продавец фруктов толкал сквозь толпу тележку с яблоками.

— Поезжай через Таймс-сквер, — велел Фил таксисту. Потом обернулся ко мне и громко сказал: — Надеюсь, тело не сразу найдут.

— Хорошо бы, — ответил я также громко. — Наверное, кровищи там целая лужа.

— А то! — рассмеялся он. — Я его в лоб топором — хрясь! Кровь так и брызнула, всю крышу залила. Внизу во дворе, небось, еще больше натекло.

— Да, — сказал я, — сработано на славу.

— Здесь останови! — скомандовал Фил, когда мы проезжали Таймс-сквер.

Таксист затормозил у тротуара и повернулся, выключая счетчик. Деньги у Фила он взял с улыбкой — мол, нашу игру просек, да только где уж ему!

— А как же музей? — спросил я, вылезая из машины.

— Сначала здесь погуляем, — ответил Фил и зашагал по Сорок второй улице.

Мы миновали театр «Аполло», где все еще шла «Набережная туманов», и итальянскую забегаловку, затем перешли на другую сторону к залу игровых автоматов.

Фил разменял на центы четверть доллара, и мы принялись увлеченно гонять шарики, сбивать вражеские самолеты и смотреть сквозь глазок на движущиеся картинки с голыми женщинами. Я бросил пятачок в автомат, выбрав «Мир ждет рассвета» Бенни Гудмена.

Наигравшись, мы побрели к Шестой авеню. Накупили жареного арахиса и обстреливали им голубей в парке у публичной библиотеки. Рядом на скамейке сидел мужчина без пиджака и читал троцкистский памфлет.

— Куда бы меня ни послали, — сказал Фил, — я смогу делать то же самое, что в плавании.

— Знаешь, — признался я, — я так и чувствовал, что никуда не уедем. Обычно перед плаванием мне снится море, а тут не снилось.

— Я буду сочинять стихи.

На Сорок второй возле Шестой авеню в кино шли «Четыре пера» Александра Корды.

— Отлично, — улыбнулся Фил, — пошли смотреть.

Мы сели в первом ряду партера, но кондиционер работал плохо и дышать было совершенно нечем.

Картина началась с текстовой заставки, где рассказывалось о тысячах британских солдат, погибших в Судане от рук безжалостных повстанцев. Филип повернулся ко мне.

— Ну да, им вот можно убивать по тысяче разом.

Я молча кивнул.

Там была сцена засады, где англичане и негры рубят друг друга саблями и ножами, и кровь льется рекой. Были и другие места, напоминавшие нам об Аллене, лежавшем в луже крови во дворе склада. В общем, настроение было не очень. Кроме того, один из персонажей фильма носил фамилию Деннисон.

Из кино мы вышли, обливаясь потом, но снаружи оказалось еще жарче. Было уже около половины четвертого. Мы заглянули в бар и выпили по кружке-другой холодного пива.

— Мне скоро уходить, — сказал Фил.

— А как же музей?

— Хороший был фильм, — продолжал он, — жаль только, напомнил, что времени осталось мало.

Дальше мы пили молча.

— Ладно. — Он поставил кружку. — Музей так музей.

Мы вышли и поймали такси.

В музее было прохладно, работал кондиционер. Фил долго стоял перед портретом Жана Кокто кисти Модильяни. Я решил получше рассмотреть обширные полотна Блюма, посвященные упадку Запада — все эти разбитые коринфские колонны, заговорщики в подземельях, жрецы и жертвоприношения, восточные варвары, грабящие города… Потом мы вместе разглядывали «Прятки» Челищева.

Высокий блондинистый педик в полосатой тенниске и бежевых брюках бродил неподалеку, не выпуская Фила из поля зрения. Даже внизу, когда мы спустились посмотреть фильм, он обнаружился в заднем ряду.

Фильм был старый, итальянский, 1915 года. Мы с Филом пришли к единому мнению, что Элеонора Дузе — великая актриса. В ее интерпретации трагедии было что-то мужское, она словно бросала вызов самому Творцу.

Я хотел пойти выпить еще пива, но Фил решил остаться в музее до самого закрытия. Он снова пошел к портрету Модильяни и стал с улыбкой рассматривать его. Я огляделся, но белобрысого педика нигде не заметил.

— Давай встретимся в баре на Пятьдесят третьей улице, — сказал я. — Жажда замучила.

— Договорились.

Выходя из музея, я вновь заметил педика — он беседовал с каким-то парнем в холле.

В баре я занял столик в углу и заказал бутылочку «Шлица». Официант поставил ее передо мной на белую скатерть с несколько снисходительным видом. Ему явно не нравилось, как я одет. Не понимаю, почему люди так переживают из-за одежды. Я стал об этом думать, но мысли об убийстве продолжали крутиться в голове.

Вдруг захотелось есть, и я заказал рубленый бифштекс. Официант подал столовое серебро, белую салфетку и стакан воды. В зале было прохладно и уютно, как в винном погребке, чувствовалась стильная истсайдская атмосфера. В ожидании обеда я стал рассматривать публику, потом попросил двойной бурбон и выпил его в два глотка. Ел я лениво и рассеянно, будто слишком налегал на мартини перед ужином.

Фил пришел, когда я уже потягивал пиво. В дверях он огляделся, я помахал рукой.

— Я проголодался и поужинал без тебя.

— Да ладно, не оправдывайся, — сказал он. — Я сам умираю с голоду.

— Нет проблем.

Фил заказал то же самое и бутылку пива, а я — еще один двойной бурбон.

Официант уже иначе относился к нашему столику. Он стал говорить «сэр» и стремительно кидался к пепельнице, опорожняя ее и протирая влажным полотенцем.

— У меня осталась десятка от дядиных денег, — сказал Фил. — Думаю, мы можем смело ее потратить.

— Отлично.

Он доел и оплатил чек. Мы вышли на Пятьдесят третью и направились на восток к Третьей авеню, там зашли в дешевый салун и сели к стойке.

— Между прочим, Дон Бирнам в «Потерянном уик-энде» как раз тут напивается, на Третьей авеню, — заметил я.

Фил заказал два виски, и мы выпили. В распахнутую дверь бара врывался прохладный вечерний ветерок. Фил заметно нервничал. Он то и дело повторял, что пора идти домой, а я говорил ему о Болдье из «Великой иллюзии» и его белых перчатках.

Недалеко от нас за стойкой сидели двое солдат, выглядевших так, словно провели зиму на североафриканском фронте. Один из них все оборачивался, а потом наклонился ко мне и спросил, есть ли в городе бордели. Я написал ему адрес.

— Не знаю, может, его уже прикрыли, но сунуться стоит.

Другой солдат заговорил с Филом и спросил, нравится ли ему торговый флот.

Филип ответил, что там здорово, а потом встал и протянул мне руку.

— Ладно, Майк, пока.

Я вздрогнул от неожиданности.

— Пока.

Он вышел на улицу, я выскочил за ним, забыв на стойке сдачу и сигареты. Он остановился, вынул руку из кармана и снова протянул мне. В руке остались монетки, и при рукопожатии несколько со звоном упало на землю. Фил посмотрел на свою ладонь, перевернул ее, высыпая остальные.

— Я подберу.

— Хорошо. Пока, Майк.

— Пока, Фил.

Он направился к Шестидесятой улице. Я смотрел вслед, и мне хотелось догнать его, еще раз попрощаться. Он скрылся за углом, шагая целеустремленно, словно на работу. Я вернулся в бар, потом вспомнил про деньги на тротуаре и вышел их подобрать. В баре я взял пива и сел в пустую кабинку.

Это было самое одинокое пиво в моей жизни.

Я стоял на Третьей авеню, совсем один, в конце летнего дня. Над головой грохотали поезда, мимо проносились грузовики. Я стоял совсем один, все было кончено.

В тот момент я решил снова отправиться в дальний путь, повидать холмы Пенсильвании и сосны Северной Каролины. Я раздумывал об этом и вдруг увидел Фила. Он бежал ко мне. Я кинулся навстречу.

— Что случилось?

Фил вытащил из кармана окровавленный платок и протянул мне.

— Я не знаю, что с ним делать, — сказал он. — Вот, возьми.

— Зачем?

— Это его платок.

— Ага.

— От него нужно избавиться.

— Нет проблем, — сказал я, взял платок и бросил в канаву.

Мы оба вдруг расхохотались, истерически, как ненормальные, страшно довольные, что встретились еще раз.