Теплое крыльцо - Виталий Трубин

— Я ведь есть хочу!

Приветливо глядя на Петра, бабуся остановилась и ответила ей:

— Ничо, не замрешь! — И взяла малыша на руки — хотела усадить в коляску. Тот недовольно и протяжно, на одной ноте, заплакал.

— От ведь. — Старушка смешливо взглянула на Петра. — Мужик от он, парень хорошай. Своими хочет идти, — и продолжила: — Здравствуйте вам. Издалека ли, чо ли?

— Из города. — Петр суховато кивнул.

— Так к кому? — полюбопытствовала старуха.

— К Заворину.

— К шелопуту, к браконьеру этому?! Хорошай человек! — Она оборвала разговор и снова весело пошла по улице, а девчонки, как подрастающие гусята, потянулись за ней.

— Странные все какие-то, — недоуменно пожал плечами Петр.

Скоро они с Завориным сидели друг против друга за кухонным недавно поскобленным старухой столом и беседовали. Поначалу Заворин обиделся, что гость отказался выпить за продолжение знакомства: плодово-ягодное после первого глотка застряло в горле Петра, и он наотрез отказался. Чуть не получился скандал, но отходчивый старик скоро позабыл обиду, и разговор вошел в нужное русло.

— Так я повторяюсь, — доверительно говорил Заворин, — выбило меня взрывной волной из седла, и я на время сделался инвалидом, но стрелок оставался хоть куда… Никому было за мной не угнаться. Значит, написал я письмо, чтобы мне повысили пенсию, как раненному еще в борьбе с белополяками. Жду ответа. А я тогда подрядился пасти. Пасу за озером. Приезжает на мотоцикле сынок единственный — проведать. Сидим у костра. Он баит: «Папаня, вам письмо из Москвы». Я как вскинусь: «Так давай его сюда!» А он: «Дак я его дома забыл». Вот, дорогой товарищ, рожай таких дураков!

— Ну и как, добавили к пенсии? — без интереса, из вежливости спросил Охохонин.

— Добавили, — коротко ответил старик и перевел разговор: — А еще я с детства любил лошадей! Помню… «Эскадрон! — командир трубит. — Пики в руку, шашки наголо! Рысью! Марш-марш!» И, благословясь… Да… — Старик Заворин с каким-то странным удивлением и любопытством поглядел на свою дочерна загорелую правую еще крепкую, костистую руку.

— А вы, говорят, браконьер? — из озорства, решив посмотреть, как среагирует Иннокентий Кузьмич, выпалил Петр, и его краснощекое еще по-мальчишески круглое лицо оживилось.

— Кто говорит? Поди, соседка моя? — Старик сумрачно кивнул в сторону кухонного окна. — Не понимает… Зверя надобно бить, потому как он болеет, когда его много… Например, зайцев… Заражают друг друга.

— А я по глазам вижу, вы отчаянный браконьер, и никто на вас управу не может найти!

— Я лес знаю, — вдруг развеселился Заворин. — Никто за мной не угонится. — А потом насторожился: — Что ты, студент, все одно талдычишь: браконьер да браконьер! Какой я тебе браконьер?!

— Иннокентий Кузьмич, — решил сразу взять быка за рога Охохонин. — Я хочу своей девушке подарок на день рождения сделать. Мех лисий на шапку сварганить. Иннокентий Кузьмич, посодействуйте. Вы же мировой человек. Я это еще тогда, на вокзале, понял. Вы же — хозяин леса. — Выражение лица Петра изменилось: из спокойно-снисходительного стало скорбно-просящим. Старику Заворину это понравилось и, для вида строго задумавшись, он сдержанно согласился, но, лукаво усмехнувшись, предупредил, что дело это серьезное, даже опасное… Что, если охотинспекторы встренут?

— Вы не так поняли… У меня охотничий билет есть. — Петр торопливо зашарил в нагрудном кармане куртки. — Просто опыта никакого…

— С собакой пойдем, есть у меня, на заимке у внука держу. Ох, хорош кобелек! Два раза уже пытались украсть, потому и держу подальше от людских глаз. Лучший мой друг!

Давно спалившие цвет, немного косящие глаза Заворина увлажнились. Опершись подбородком на руку, в серой косоворотке, он сидел напротив Петра размягченный, с тоскливым лицом, широкие ноздри крупного, горбатого, когда-то перебитого носа возбужденно подрагивали.

«О чем он задумался? Будто с неба на землю глядит», — думал Петр Охохонин и с юношеской безжалостностью представил, что старика когда-нибудь понесут на деревенский погост: грязно-серые облака будут цепляться за лес, и журавли в небе прокричат Заворину последнюю песню.

Полгода назад Петр ехал к другу в деревню на выходные. На библиотечном отделении среди девчонок они с ним держались, как земляки за тридевять земель от родного дома. Мишка, отпросившись, уехал в пятницу, звал и Петра посидеть вечером у печи, поесть горячего деревенского хлеба, но Петр отказался, а в субботу после занятий, идя через виадук, увидя внизу грохочущий пассажирский состав, вдруг вспомнил теплый, ласковый вкус домашнего хлеба и, позвонив домой, сказал, что едет в деревню. Дожидаясь автобуса, он час просидел на автовокзале. Заворин тогда сам подошел спросить, сколько времени, хотя на стене красовались круглые, большие часы. По ним Петр и отвечал старику, который сильно скучал среди незнакомых людей. Петр не удивился его открытости: старик был в том возрасте, когда вся земля — родина. Весь час, пока говорили, Петр глядел на Заворина, удивляясь: неужели тридцать лет назад этот невысокий, щуплый, голубоглазый дедушка во главе взвода бежал в Берлине от дома к дому, кидал в окна гранаты и кричал бойцам, чтобы они не входили в двери, а врывались бы в немецкие дома-крепости через окна, так как двери гитлеровцы часто минировали. «Лимонки в окна, ребята, и следом», — рассказывал шепотком зачарованно глядящему на него парню Заворин, всматриваясь в толпу, словно искал побывавших с ним на войне.

II

Проснувшись среди ночи от внезапно захватившего удушья, старик долго не мог уснуть и думал, что приехавший к нему пацан, пока войдет в силу, много набьет шишек, потому что несобран, тороплив на решение и самолюбив. «Таких убивало в первом бою. Много с собой носится», — осуждал старик Охохонина и вспоминал, как в сорок четвертом году под Витебском новый, такой же молоденький, только из училища, командир роты шел ходом сообщения, проверяя людей, готовящихся к третьей атаке. Немцы вели артиллерийский и минометный огонь, солнце застила пыль. Ротный с удовлетворением глядел на солдат и новенькое, отлаженное оружие. На его молодой взгляд все было в порядке, но две атаки немцы отбили: стрелковый огонь наступающих был неплотен — немец не боялся поднять голову из окопов и встречал, как диктовала наука.

Взвод младшего лейтенанта Заворина был в резерве, но вот и его бросили в бой; и, видя кругом опасную для оружия невозможную пыль, Иннокентий Кузьмич, бывалый вояка, сразу отдал приказ: «Оружие в шинелки!» Ротный же, дойдя до его, ожидающего сигнала, взвода, наорал на Заворина: «…Автоматы из шинелей долой!» Но как только ушел, Иннокентий Кузьмич снова скомандовал: «Оружие в шинелки!» И у немецких окопов только его автоматы и ручники, не забитые пылью, дружно стреляли, у других же, поредевших взводов, повторилась та же, как в прежних атаках, история: автоматы ППШ боялись песка.

Атакуя, взвод Заворина вышел на бросок гранаты — столько метров оставалось до немецких окопов, — как пуля угодила Иннокентию Кузьмичу в самую верхушку левого легкого, и весь воздух из него вышел. Задыхаясь, Заворин упал на спину и судорожно забился в поисках воздуха, а когда, вроде, нашел его и поднялся на четвереньки, пулеметная очередь из хорошо знакомого по звуку немецкого пулемета «МГ-34» бойко хлестанула его по голеням, и, завалившись на бок, он покатился в воронку и только там закричал от боли.

III

Никогда еще Петр Охохонин не просыпался так рано, и первым его чувством было — продлить сон. Старик на печи глухо, надсадно кашлял и, судя по всему, не собирался снова ложиться, а Петру так не хотелось отрывать голову от подушки. Но, подумав: «Через год в армию, где надо будет в ночь, полночь вскакивать по тревоге», — он быстренько поднялся с постели и, ежась от комнатной прохлады, подошел к окну. «Черт меня занес в эту деревню, — глядя на медленно светлеющий небосвод, думал он. — Танька могла и без лисы обойтись. Таскайся теперь по лесу». В окно начинал видеться близкий предзимний бор, который в этот утренний час казался угрюмым и неприступным; и, человек городской, Петр с неприязнью подумал, что вымокнет в нем и, может быть, заболеет. Но тут же решил, что если он свалится от простуды, Татьяна придет его навестить; отец с матерью уйдут на работу, и никто не помешает им до одурения целоваться. Эта мысль развеселила Петра, и он оглянулся на старика с улыбкой.

Полуодетый Иннокентий Кузьмич стоял у стола, рылся в холщовом мешке, где что-то таинственно звенело.

— Не раздумал в лес с браконьером-то? — с бесстрастным лицом поинтересовался он.

— Насчет браконьера я пошутил, — раздосадованно ответил Петр и подумал, что зря обидел старого человека. Может, старик когда и провинился, а ославили на всю округу. У нас как повесят ярлык — не отмоешься.