Русская рулетка - Валерий Поволяев

Присутствовавшие зааплодировали — на таком расстоянии легко промахнуться, но Герман не сплоховал. Что происходило у него внутри, в том месте, где находится сердце, понять было невозможно, лицо ничем не выдавало внутреннее состояние: ни оживлённого блеска глаз, ни торжествующей улыбки, тронувшей уголки губ, ни довольного хлопка ладонью по боку — ничего этого не было.

Шёл обычный сухой, бесстрастный человек, довольный, возможно, только одним — тем, что он дышит здешним лесным воздухом, сыроватым, пахнущим прелой травой и сосновой хвоей: предоставил ему Господь такую возможность и спасибо большое — больше ничего ему не надо.

Герман вновь поднял маузер. На этот раз почти не целясь, как только кончик отвода оказался на прямой, соединяющей две точки, человека и цель, Герман нажал на спусковой крючок.

Ударил выстрел. Герман опять попал в шишку гвоздя. Ствол берёзы окутался ярким электрическим сеевом. Мичманы невольно переглянулись: это колдун какой-то! Придётся выставлять ящик шампанского.

А в Петрограде, говорят, не только шампанского нет — в магазинах даже помоев не найти, полки такие пустые, что по ним уже и мыши перестали бегать, не говоря о живности более мелкой — тараканах и мухах.

Когда Герман сделал третий выстрел, собравшиеся зааплодировали вновь: третий выстрел был самый точный, не отплюнулся светящейся пылью — гвоздь залез в тело берёзы по самую шляпку.

Засунув маузер в хитрую кобуру, прикреплённую к изнанке пиджака, Герман картинно вскинул одну руку:

— Пра-шу!

Собравшиеся устремились к берёзе. Гвоздь был утоплен в неё по самый корешок, сверху поблёскивала свежеободранным металлом шляпка, похожая на корабельную заклёпку. Герман стрелял без промаха.

Каждый, кто был в распадке, считал своим долгом подойти к дереву, колупнуть ногтём оплющенную шляпку гвоздя и восхищённо поцецекать языком. Мичманы, по-юношески алея скулами, хотя давно прошли этот возрастной рубеж, тоже подошли к берёзе, поколупали ногтями гвоздь, вздохнули грустно — лучше бы они с этим стрелком не связывались…

Через четыре дня, чёрной, как печная сажа ночью — на небе не было ни одной звёздочки, — Герман перешёл границу и очутился в Советской России.

Остановился около какого-то кривого, с толстым стволом дерева, прислонился к нему спиной и перекрестился трижды:

— Пошли мне, Господь, удачу!

Пограничники с заставы Костюрина засекли его, определили, куда идёт ночной гость, но мешать не стали, поскольку приказ на руках имели: не мешать. И Герман, отдышавшись, отправился дальше.

В километре от «окошка» его ждала подвода, на ней он и поехал в Петроград сворачивать, как он считал, шею власти рабочих и крестьян.

Через сутки он находился уже в Петрограде.

Глава восьмая

Шведов ждал своего старого приятеля на квартире, расположенной в неприметном доме с узкими угрюмыми окнами-бойницами на «Васином» острове, как простые петроградские работяги звали Васильевский остров.

— Домик у тебя, Вячеслав Григорьевич, похож на настоящую крепость, — сказал Герман, входя в сыроватую, давно не топленую квартиру и привычно вытирая ноги о круглый домотканый коврик. — Действительно крепость, от любого противника отбиться можно.

— Ну, я специально не выбирал, не до того было, — Шведов обнялся с гостем, — а от противника мы и без крепостных стен отобьёмся, ты же знаешь…

Это Герман знал. Когда глаза привыкли к квартирному сумраку, он огляделся. Это была рядовая квартира, в каких обычно живут мещане, обставленная без всяких изысков, очень просто — здесь находилось только то, что нужно для жизни, ничего лишнего. Воздух, скопившийся в квартире, припахивал плесенью и слежавшейся землёй. «Могилой пахнет, — невольно отметил Герман, — чтобы вывести стойкий запах этот, нужно года полтора, не меньше, а этих полутора лет у нас нет». Спросил тихо, словно бы опасался, что его кто-нибудь услышит:

— Как обстановка в Петрограде, Вячеслав?

— Ничего хорошего. Красные лютуют.

— Ну, власть без жёстких рукавиц не удержать, это и мы с тобою хорошо знаем, и красные знают, поэтому им ничего не остаётся делать, — только лютовать.

— Сейчас, когда мы им сыпанём перца под хвост, они вообще озвереют и раскочегарят репрессивную машину на полную катушку.

— А ты что, хочешь, чтобы они, как варёные тараканы, лапки вверх задрали? Не-ет. Это народ совершенно другой закваски.

— Я удивился, что ты в Питере появился сегодня — думал, приедешь с группой боевиков. Она будет здесь через три дня.

— Не-ет, Вячеслав, я кот, который гуляет сам по себе. А какая группа придёт? — спросил Герман, будто не знал, кого Соколов подготовил к переброске в Петроград.

— Какого-то Тамаева.

— Есть такая группа, матросская.

— Что, сплошь из матросов и ни одного офицера?

— Ни одного офицера, — подтвердил Герман.

— Как же она будет действовать без офицера?

Герман неопределённо пожал плечами.

— Этого пока не знает никто.

Группа Тамаева, как и Герман, благополучно прошла через границу, добралась до ближайшей станции, откуда в Петроград регулярно ходили поезда — большевикам надо отдать должное, они смогли наладить работу железной дороги. Дождались, когда придёт старенький, простудно свистящий паровозик с высокой трубой, похожей на голенище гигантского сапога, к паровозику было прикреплено три вагона, битком набитых людьми. Тамаев первым забрался в головной вагон и могучим движением плеча спрессовал людей, находившихся в нём — вагон умялся ровно наполовину.

— Вот так! — трубно крякнул боцман. — Заходи, робяты!

Группа его заняла освободившееся пространство целиком… Через несколько часов Тамаев со своими людьми благополучно прибыл в Петроград.

На трибуну, обтянутую красным полотном, с деревянными скамейками, расположенными по обе стороны трибуны, они наткнулись во время первой вылазки в город.

Тамаев озадаченно наморщил лоб:

— А это чего такое? — ткнул пальцем в сторону трибуны.

— Большевики праздник свой собираются отмечать, — подсказал ему говорливый, с весёлым загорелым лицом Сорока, этот человек чувствовал себя в красном Питере, как дома, чего нельзя было сказать о других. — Первое мая называется. Вот к нему и готовятся. Заранее, за три недели. — Сорока обвёл рукой широкое пространство — ну будто всю страну хотел обхватить. Белые зубы его сияли ярко.

Тамаев неприязненно покосился на него, сплюнул себе под ноги:

— А трибуна зачем?

— Речи будут произносить. Это же любимое занятие у комиссаров. Крики «ура» будут раздаваться, боцман. А на скамейки усядется большевистское начальство. С трибуны будет вещать Троцкий.

— А Ленин?

— Ленин на маёвках появляться не любит. Здоровье не позволяет.

— М-м-м, — Тамаев задумчиво пощипал бакенбарды, потом ткнул пальцем в трибуну и заключил командным тоном:

— Сжечь!

— Чтобы сжечь эту бандуру, нужен керосин, — заявил опытный Дейниченко, — хотя бы полстакана.

Пошли искать керосин. Нашли немного — аптечный коричневый пузырёк, наполненный наполовину, больше найти не удалось.

Когда вернулись, то увидели, что около трибуны стоит часовой с винтовкой, хмуро оглядывается по сторонам — выполняя высокий революционный приказ, охраняет лобное место.

Лицо у часового было бледным, жёстким — чувствовалось, что если вместо Троцкого на трибуну попытается взобраться мама родная, он покажет ей, где раки зимуют.

— Це-це-це, — Тамаев вновь задумчиво пощипал свои длинные, похожие на разорванную пополам мочалку усы, потом цапнул себя за бакенбарды, поморщился недовольно — забыл, что их укоротил.

Они стояли в подворотне здания, выходившего фасадом на площадь, где Петроградские власти планировали провести первомайскую акцию.

— На их акцию мы ответим своей, — сказал Тамаев. — Значитца, так… Сорока, Сердюк, Красков и Дейниченко, дуйте кругалем на противоположную сторону площади и затейте там драку. Часовой на драку явно откликнется, побежит к вам, а мы в это время трибуну и подпалим… А? — Тамаев грозно пошевелил усами. — Годится плант?

«Плант» годился. Так и поступили.

Первомайская трибуна с рядом свежих скамеек была сожжена, что вызвало в Петрограде переполох невероятный — об этом написали все городские газеты, даже самые мелкие, которых хватало всего на три самокрутки.

Тамаев был доволен.

На следующий день состоялся «общий свист», как боцман называл общие сборы. На «общем свисте» присутствовала вся его группа, прибыли Герман со Шведовым и профессор Таганцев, — уже начавший полнеть человек с приветливым лицом. Таганцев большей частью молчал, лишь иногда рассеянно кивал, Герман тоже молчал, стискивал челюсти и играл желваками, говорил в основном Шведов, и по лицу его было видно, что это дело — говорить и по открытым ртам оценивать качество своей речи, — ему нравится. Герман, глядя на него, только удивлялся — такого Шведова он ещё не знал.