От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин

какая просторная, стояла на виду, совсем рядом. И поселились в ней люди с крепкими нервами и непробиваемой совестью, не мешавшей каждый день, выходя во двор, видеть тех, кто когда-то построил для себя их дом.

Илью и Феликсу ждали с вечерним поездом, раз уж они не приехали утренним. Их появление среди дня на попутной подводе было неожиданным, но не удивило никого, — не было такого случая, чтобы Феликса не сумела что-нибудь придумать. И им были рады. Эту радость не пытались ни подделать, ни преувеличить. Илья натренированным слухом ловил слова и интонации, чтобы привычно отделить произнесённое от сказанного, выделив то, что может быть скрыто, что никогда не прозвучит в его присутствии, но обязательно будет повторено потом, за спиной, или уже звучало прежде. Он давно научился этому, он так вырос. Но родня Феликсы жила иначе, здесь говорили всё, что чувствовали, и так, как чувствовали, иногда грубо, иногда слишком прямо. И в том, как сегодня обнял его отец Феликсы, сказав: «Вот какого сына подарила мне дочка!», и в том, как поцеловала его её мать, он почувствовал только искреннюю радость, не замутнённую скрытыми мыслями и непроизнесёнными словами.

Этих людей хотелось назвать простыми, но простота их была богатой и глубокой, и Илья почувствовал, что сможет стать для них своим. С первой встречи, с первых минут знакомства он ощущал себя здесь свободнее и легче, чем в родной семье.

Илье и Феликсе в доме Терещенко были рады, но ещё больше радовались тому, что Феликса привезла дочку. Ребёнка хотели увидеть и подержать на руках все, кто был в это время дома. Ещё до того, как закружился вокруг девочки этот вечный женский хоровод, Лиза, старшая из двоюродных сестёр Феликсы, спросила, какое ей дали имя.

— Бассама, — ответила Феликса, прижимая дочку к себе и не решаясь отдать её сёстрам.

— Тю, Фелька, — засмеялась Лиза, склонившись над ребёнком, — что-то вы такое, городское, придумали. Оксана? Да? Тебя же зовут Оксана? — спросила она младенца. — Та дай мне дытыну, что ты вцепилась в неё. Не украдём.

— Ну, всё, бабы занялись своим, — улыбнулся Илье Григорий Федосьевич. — Идём, покажу, что тут в хозяйстве у нас.

Показывать было особенно нечего — скотину и птицу Терещенки не держали, а огород, хоть и вычищенный, без единого сорняка, был в селе у каждого. Без огорода никто бы здесь не выжил.

— Тут моя жинка цветы посадила, — махнул он рукой в сторону широкого цветника, тянувшегося от забора почти до самой хаты, — только сам видишь, что от них осталось. Половину этой ночью унесли, остальное вытоптали. Мы сегодня всё утро убирали и чистили, но только три живых куста нашли. Астры тут, там жоржины, они теперь до осени достоят, ну, и мальвы не тронули. Чёрнобрывцы ещё, вон, по краю выстояли.

— Кто же всё это разгромил? — Илья в изумлении разглядывал изломанные стебли цветов, собранные в кучу на краю опустевшего цветника.

— Та хлопцы наши, кожанские, кто ж еще? У них сегодня Маковей. А у кого самые красивые цветы в Кожанке? У штунды. Целой зграей налетели — что-то унесли, остальное растоптали и поломали. Каждый год одно и то же: хоть сам, вместо чучела, тут становись.

И немедленно, раскинув руки, тесть изобразил, как стоял бы пугалом на одной ноге, посреди цветника, возле хаты. Старый и, похоже, единственный костюм, купленный в годы достатка ещё до революции, теперь был на Григория Федосьевича велик. Костюм и шляпа прибавляли сильно исхудавшему в последние годы старику сходства с пугалом. Илья рассмеялся — к похожим шуткам Феликсы он привык, но от тестя всё же не ожидал.

— Идём, — Григорий Федосьевич хлопнул Илью по плечу, — посмотришь, у меня тут мастерская ещё есть. Я сам всё в доме делаю, видишь: и рамы новые, и двери.

Мастерской ему служила небольшая пристройка, большую часть которой занимал самодельный столярный стол. В углу двумя невысокими кучами были свалены заготовки, пахло сухим деревом, стружкой. Никаких инструментов тесть здесь не хранил.

— Всё дома держу: пилы, рубанки. Иначе давно бы вынесли.

Присматриваясь к тестю, Илья подумал, что похож он, пожалуй, на Тараса Шевченко, и пышные усы, которые носил Григорий Федосьевич, это сходство только усиливали. Старик оставался высоким и крепким, и по всему было видно, что дом и хозяйство держались во многом на нём.

— Вот, я всё тебе и показал. Хату ещё успеешь посмотреть. А теперь идём обедать. Мясо мы не едим, ты знаешь. Горилку тоже не пьём, но ты же спортсмен, тебе и не надо. Борщ да каша — пища наша.

Они вышли во двор. Женщины уже заканчивали накрывать стол на летней кухне: толстыми ломтями резали тёмный ржаной пирог с грибами, крошили в салат огурцы и лук. Сулея с олией, заткнутая пробкой из газеты, коричневой свечой стояла посреди стола, и рядом, бок о бок с ней розовела такая же, полная компота из яблок и малины. Только что сваренный борщ остывал на подставке возле раскалённой плиты, распространяя невозможные, сказочные запахи.

Лиза принесла с огорода четыре огромных густо-розовых помидора.

— По помидорам у нас Лизка главная, — Григорий Федосьевич протянул Илье один. — Сама семена на базаре выбирает, сама следит за ними. Возьми, понюхай. Диво. Лиза, как называется сорт?

— Бычье сердце, — тихо ответила Лиза, и, смутившись, порозовела, как её помидоры.

— По-нашему, дупа волова, — добавила её сестра Нина, размешивая салат.

— От, Нинка у нас, злая на язык, — ухмыльнулся тесть и обернулся к жене. — Стефа, давай кормить гостей. Они же с утра в дороге.

— Садитесь, садитесь все. Готово, — тёща вытерла руки и сняла передник. — Прошу вас.

Невысокая, хрупкая, она едва доставала детям до плеча. Коричневое от постоянного загара лицо с тонко прорисованными чертами было иссечено линиями мелких морщин. Мать Феликсы походила на миллионы украинских крестьянок, но чем-то, не сразу уловимым, может быть, именно отточенностью черт, отличалась от всех даже за этим столом.

Она родилась в польской семье, и хотя в советских документах писалась Степанидой, при рождении получила имя Стефания. Когда говорить о польских корнях даже в этих местах, больше чем на треть заселённых прежде поляками, стало опасно, имя пришлось поменять. Стефания осиротела в раннем детстве и была взята на воспитание к Браницким, в самый влиятельный и богатый дом Юго-Западного края. Браницким здесь принадлежало почти всё: заводы, земли, леса, а прежде и крестьяне. В имении магнатов воспитывалось много девочек-сирот, их учили читать, шить, готовить. О музыке, языках и серьёзном образовании речь не шла, но они получали профессию и приданое. Григорий Федосьевич был