Хлеб той зимы - Элла Фонякова

Интуиция подсказывает нам, что делать. Мы с независимым видом приближаемся к тетке и молча, уверенно протягиваем ей тюбик с витамином.

Она, также потрясенная, вручает нам мыло. Зинаида Павловна, правда, ругала нас потом, утверждая, что за этот витамин мы могли бы приобрести по крайней мере персидский ковер.

Но к чему нам ковер?

С вечера я в нетерпении. Складываем банные принадлежности. Рубашечку.

Трико. Чистое платье. Самое лучшее наше махровое полотенце в широкую полоску. Белый платочек, повязать им голову. И — два крохотных бутерброда.

Этот «завтрак» упрятывается как можно дальше в одежду, чтобы, не дай бог, я не потеряла его по дороге. В яркую пластмассовую мыльницу — под розовый мрамор — бережно погружается «Кармен».

Школа гудит всеми пятью этажами. Поход в баню — общий, ведут и первые, и вторые, и десятые классы. Настроение у нас приподнятое, благостное.

Длинной колонной, построившись по четверо, мы приближаемся к вратам чистилища — кособокой, распаренной от влаги, занозистой двери, над которой прибита заржавленная вывеска — «Бани».

— Наверное, тут много бань, — предвкушаю я, — и мы все прекрасно разместимся (до войны-то меня всегда купали дома, в ванной, жарко натопив медную колонку).

Но меня ждет разочарование. Баня всего одна — и очень тесная. Два отделения, каждое из которых не больше нашей комнаты. И скверный предбанник со скользким холодным полом, уставленный запотевшими шкафчиками. Но, тем не менее, — здорово! Сейчас будем мыться! Я сяду на лавочку и попрошу Зойку потереть мне спину — ведь, по слухам, в бане все только тем и занимаются, что мылят друг другу спину.

Однако через пять минут становится ясно, что можно рассчитывать только на свои силы. Ребят в предбаннике все прибавляется. Узелки с бельем, не влезая в шкафики, громоздятся один на другой, превращаясь в настоящую свалку. Бутерброды! Мои бутерброды! Их раздавят! В полном отчаянии я ныряю в гору тряпок, ощупью отыскиваю свою сумку. Тем временем уже впускают в мыльню, около которой мельтешит толпа маленьких дикарей с острыми коленками и торчащими ключицами. Поскальзываясь, догоняю свой класс, так и не рассеяв страшной тревоги.

Что творится в мыльне! Шаек уже и в помине нет, голые спины с грязными подтеками крутятся, яростно проталкиваясь к медным кранам. Из кранов попеременно идет то ледяная вода, то неукротимой струей бьет крутой кипяток.

Визг, вопли, хохот, плач, попискивание, всплески, шлепки. Ад кромешный!

Зойка растворилась в клубах пара… Я просто представить себе сейчас не могу, как мне удалось тогда помыться и даже вспенить на голове с помощью прекрасной «Кармен» белоснежную шапку. Тем более, что действовать приходилось лишь одной рукой, ибо второй надо было крепко сжимать мыло, впившись в него ногтями, дабы не выскользнуло. Но все-таки я помылась!

Когда девочки уже кончали омовение, деревянная клеточка, отделявшая нас от «мужчин», была сметена под их натиском. Гнусные мальчишки устроили дикий перепляс, тыча в нас пальцами и покатываясь со смеху. Но поскольку девчонок было много, этот выпад не произвел должного впечатления. Смущены были только учителя, которые в этой разнополой орде тщетно пытались навести порядок.

Согласитесь, что повиноваться голому педагогу довольно трудно.

… Бутерброды мои, конечно, пропали. Кто-то с безошибочным нюхом все-таки нашел их среди моего бельишка. Жалко было, очень жалко, но блаженство ощущать себя чистой, знать, что пока еще по тебе не ползает не единая вошь, возмещало потерю.

Ресторан «Квиссисана»

— Завтра возьму тебя с собой обедать в «Квиссисану». Меня туда перекрепили, — говорит папа.

«Квиссисана» - фешенебельный ленинградский ресторан на Невском (сейчас там расположено кафе «Север»). Папа, смакуя подробности, часто вспоминает, как до войны он со своими друзьями однажды ужинал в «Квиссисане»:

— Сначала мы попросили маринованных грибков… Белые, представляете?

Потом солянку мясную. Ленка, ты даже не знаешь, что это такое. Жирная, с маслинами и сосисками, и баранина, и почки всякие… И горячая она — рот обожжешь. Ну и, конечно, на второе — котлету по-киевски. Белая курятина наверчена, а внутри кусок холодного сливочного масла. Нет, вы подумайте только, масло было холодное, а котлета сама с пылу с жару! Оля, то-то помнишь?

— Помню, а что толку, — трезво отзывается мама. — Себя только растравлять.

Но я готова слушать папу часами.

И вот мы приближаемся с ним к этой знаменитой «Квиссисане». Стеклянные витрины, где золотом выведено название ресторана, заложены мешками с песком.

Однако дверь открывает высокий швейцар в ливрее, которая, хотя и висит на нем, как на вешалке, тем не менее выглядит внушительно. Широкое зеркало благородного желтоватого оттенка, пальмы в кадках, красные бархатные драпировки.

— Будьте любезны, — вежливо приглашает швейцар. — Во втором зале есть свободные столики.

— Блокада, блокада, а марку держат, — восхищенно говорит папа. — Я знал, куда прикрепиться.

У меня возникает сумасбродная мысль: а вдруг нам сейчас подадут киевскую котлету? Или солянку?

В кассе мы выбиваем талоны и садимся за стол, покрытый белоснежной скатертью. Тяжелые тарелки, массивные блестящие ложки и вилки.

— Давай, Ленка, вообразим, что мы в довоенном ресторане, — предлагает папа, словно угадывая мои тайные помыслы.

И мы начинаем увлекательную игру. На закуску нам приносят шроты.

— Какой отменный салат, — говорит папа.

— И сколько сметаны! — отзываюсь я. — Как им не жалко!

Традиционная хряпа сходит у нас за грузинский суп-харчо.

— Остро слишком, — жалуется папа. — Чуть бы поменьше перцу.

— Да нет, в самый раз.

Котлеты из дуранды мы встречаем бурным ликованием.

— Нигде не умеют приготовить свиную отбивную так, как здесь! А гарнир?

Всего в меру — и картошечки-фри, и спаржи, и цветной капусты… Э, Ленка, Ленка, так не годится! Ты не умеешь играть…

Ткнувшись папе в плечо, я отчаянно плачу. Дуранда не выдержала конкуренции со свиной отбивной.

— Пошли домой, маленькая, — тихо говорит папа. — У меня там для тебя кое-что припрятано.

Ящик, принадлежащий другу

Я просыпаюсь от шума в квартире. Горит коптилка. Из коридора доносится резкий голос Зинаиды Павловны:

— Что же это творится?! Грабеж среди бела дня!.. «Где же бела, когда сейчас темная ночь», — сонно размышляю я.

Входит полуодетая мама. Лицо у нее растерянное.

— Федя, она сказала, что никому не верит. Неужели она сможет и на нас подумать?

Папа очень сердит.

— От нее всего ждать можно.

Он идет в коридор, пробует успокоить соседку.

— Ящик принадлежит моему другу, — негодует Зинаида Павловна. — И вы мне, Федор Данилыч, ничего не говорите. Я так этого не оставлю. Я тут всех выведу на чистую воду!

Ага! Макароны пропали! Так ей и надо. Но кто же в самом деле мог их подхватить?

На другой день я с нетерпением жду милицию. Наверное, это будет детектив в шляпе, с револьвером в боковом кармане. Вроде Шерлока Холмса. Он пройдет по всем комнатам, исподволь выведывая разные подробности у жильцов. Поскольку я твердо знаю, что ящик никто из наших украсть не мог, за исход расследования я спокойна. Но сыщик не приходит — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

Роль детектива берет на себя сама Зинаида Павловна. По вечерам она с карманным фонариком, крадучись, пробирается по коридору, изучая следы на паркете. Какие-то царапины ей удается обнаружить, о чем она и сообщает нам с торжеством. Но загвоздка в том, что царапины есть и у нашей двери, и возле покоев Раппапорта, и на пороге комнатушек многодетной семьи. Кто же похититель?

На подозрении вся квартира.

— Жить противно, — говорит папа.

Ранее вежливая, Зинаида Павловна теперь внезапно, без всякого стука, распахивает нашу дверь. Она, как ищейка, делает круги по комнате, принюхиваясь к углам, воздуху. Если в это время мы готовим что-нибудь на буржуйке, она, как бы невзначай, смахивает рукавом халата крышку с кастрюльки. И небрежно извиняется:

— Ах, простите, я так неосторожна…

Мама в таких случаях сидит подавленная, беспомощно положив руки на стол. Она больше не ходит к Зинаиде Павловне на «вышиванье» и чаепитие.

Атмосфера сгущается. Проклятые макароны вносят разлад в нашу, прежде довольно дружную квартиру.

— Сама спекульнула, а на нас взвалить хочет, — высказывает предположение прямодушная тетя Соня.

— Ну, зачем так плохо думать о людях? — возражает мама. В отличие от Зинаиды Павловны, она продолжает всем верить.

Потерпевшая ежедневно обходит дозором квартиру. Она приникает к замочным скважинам, задает «неожиданные» вопросы: