Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Тутъ Коэвино закричалъ:

— А! да, дитя. Сынъ! Это правда. Я его забылъ. Тѣмъ лучше, пусть онъ встанетъ, мы и его посмотримъ… Сынъ… Онъ вѣроятно теперь большой… Одиссей, вставай!

Я поспѣшно поправился передъ зеркаломъ и пошелъ въ гостиную съ нѣкоторымъ страхомъ и смущеніемъ.

Увидавъ меня, докторъ отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ и улыбаясь разсматривалъ меня долго въ лорнетъ.

— А! сынъ… Дитя! Одиссей! А! Въ халатикѣ, по-древнему! браво! обернись спиной… Въ саванѣ турецкомъ. Живи и будь здоровъ!

Меня ужасно оскорбило замѣчаніе доктора насчетъ моего халатика или «турецкаго савана», и я послѣ этого цѣлый вечеръ былъ разстроенъ и печаленъ. «Лучше провалиться подъ землю, думалъ я, чѣмъ жить такъ, какъ я живу! Что́ за несчастіе! Лучше бы меня уже въ цвѣтѣ юности моей Харонъ взялъ. Это мученіе! Консулъ смѣется надо мной, что я не такъ говорю; этотъ сумасшедшій говоритъ, что на мнѣ саванъ турецкій! И правда! я уже давно думалъ, что надо бы мнѣ франкское платье сшить, какъ всѣ благородные люди нынче носятъ. Увы! Все горе намъ бѣднымъ! На чужбину теперь меня увезли изъ родного гнѣздышка, бѣднаго меня и несчастнаго! А пристанища нѣтъ, нѣтъ убѣжища! Консульство безъ консула стоитъ, а здѣсь оставаться я не могу. Голубушка мать моя, канарейка моя золотая, хорошо сказала, что въ этомъ домѣ мнѣ жить нельзя… Женщина эта дьяволъ самъ во образѣ женщины. Шутка это, вчера на жандарма на турецкаго закричала! Что́ же я такое для нея послѣ этого? Червь, котораго она растоптать можетъ. А самъ докторъ? И онъ тоже не заслуживаетъ никакой похвалы; ибо не прилично образованному и благородному человѣку оскорблять и срамить такъ своихъ гостей. Саванъ турецкій! увы! это не жизнь, а мученье, это чужбина. Въ Франга́десѣ, въ отчизнѣ моей, никто меня такъ не оскорблялъ и никто надо мной не смѣялся!»

Хорошо дѣлаютъ люди, что осуждаютъ этого Коэвино. Пристойно ли человѣку въ лѣтахъ такъ кричать и прыгать? И выдумалъ еще что́! Простую свою и безграмотную Гайдушу возвышаетъ надъ янинскими архонтами, надъ землевладѣльцами и великими торговцами, которые въ училищахъ обучались. Нѣтъ, онъ глупъ и дурной души человѣкъ, и я скажу отцу, что я въ домѣ этомъ жить боюсь и не буду!

Весь вечеръ послѣ этого я провелъ въ подобныхъ мысляхъ. Пойти мнѣ было некуда безъ отца, потому что я никого въ Янинѣ не зналъ. Итакъ, я сидѣлъ въ углу и смотрѣлъ до полуночи почти съ отвращеніемъ, какъ Коэвино безъ умолку разсказывалъ и представлялъ отцу разныя вещи. И чего онъ не разсказывалъ, чего онъ не представлялъ! И чего онъ только не осуждалъ и кого не бранилъ!

И на вѣру христіанскую нападалъ, и на духовенство наше греческое.

И про Италію очень долго разсказывалъ, какіе улицы и дворцы, и какіе графы и графини въ Италіи его уважали, и какъ папу выставятъ на площадь. И опять, какъ ему рукоплескали. Говорилъ и о консулахъ янинскихъ; разсказывалъ, какъ они всѣ его уважаютъ и какъ принимаютъ прекрасно. Хвалилъ г. Благова. «Милый, благородный, жить умѣетъ». Хвалилъ старика англичанина: «Прекрасной фамиліи… Корбетъ де-Леси! Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси! Прекрасной фамиліи… Голубой крови человѣкъ… Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси!..» Француза monsieur Бреше хвалилъ меньше; «не воспитанъ, — сказалъ онъ, и довольно грубъ». Про австрійскаго консула отзывался, что онъ толстый, добрый поваръ, изъ пароходной компаніи «Лойда». А про эллинскаго закричалъ три раза: «дуракъ, дуракъ, дуракъ! Кукла, кукла въ мундирѣ, кукла!»

И патріотизмъ опять порицалъ.

— Я патріотъ? Я? О, это оскорбленіе для меня. Это обида! Эллада! Какіе-то босые крикуны… Ха-ха-ха! Великая держава въ одинъ милліонъ. Ни ума, ни остроумія, ни аристократіи, ни пріятнаго каприза и фантазіи! Мой патріотизмъ для всего міра, патріотизмъ вселенскій. Англичанинъ-лордъ, джентльменъ, который при женѣ безъ фрака за столъ не сядетъ. Французъ любезный. Русскій бояринъ. О! русскіе, это прелесть. Дѣльнѣе французовъ и любезнѣе англичанъ. Вселенная, вселенная! Я ее обнимаю въ душѣ моей. Турокъ, наконецъ турокъ! Абдурраимъ-эффенди, тотъ самый, который мнѣ голубой сервизъ подарилъ.

И потомъ началъ приставать къ отцу:

— А? скажи? цвѣтъ небесный съ золотомъ. Это хорошо? Скажи, благородный вкусъ? благородный? Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ! Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ!

Бѣдный отецъ чуть живъ отъ усталости и сна сидѣлъ. Я отдохнуть успѣлъ послѣ завтрака, а несчастный отецъ сидѣлъ на диванѣ чуть живой отъ утомленія и сна. Иногда онъ и пытался возражать что-нибудь безумному доктору, вѣроятно для того лишь, чтобы рѣчью самого себя немного развлечь и разбудить, но Коэвино не давалъ ему слова сказать. Отецъ ему: «А я тебѣ скажу…» А Коэвино громче: «Абдурраимъ-эффенди! Аристократія! графъ… Гайдуша… архонты всѣ подлецы!»

Отецъ еще: «Э! постой же, я тебѣ говорю…» А Коэвино еще погромче: «Разносчики всѣ… А? скажи мнѣ? А, скажи? Благовъ, Корбетъ де-Леси, Абдурраимъ, Корбетъ де-Леси, Благовъ, Италія, папа, фарфоръ голубой: у меня три жакетки изъ Вѣны послѣдней моды… Фарфоръ… Благовъ, Корбетъ де-Леси!..»

Самъ смуглый, глаза большіе, черные, выразительные, волосы и борода густые, и черные и сѣдые. Въ одинъ мигъ онъ мѣнялся весь; взглядъ то ужасный, грозный, дикій, то сладкій, любовный; то выражалъ онъ всѣми движеніями и голосомъ и глазами страшный гнѣвъ; то нѣжность самую трогательную; то удивленіе, то восторгъ; то ходилъ тихо и величаво какъ царь всемощный по комнатѣ, только бровями сверкая слегка, а то вдругъ начиналъ хохотать, и кричать, и прыгать.

Господи, помилуй насъ! Силъ никакихъ не было терпѣть, наконецъ! У отца голова на грудь падала, но докторъ все говорилъ ему: «А, скажи? А, скажи?..» А сказать не давалъ.

Било десять на большихъ часахъ; отецъ всталъ съ дивана и сказалъ:

— Время позднее, докторъ, не снять ли уже намъ съ тебя бремя бесѣды нашей?

Нѣтъ, — говоритъ, — я не усталъ и радъ тебя видѣть.

Било одиннадцать. Тоже. Било двѣнадцать, полночь…

— Ты уже спишь, я вижу, — сказалъ наконецъ Коэвино отцу.

— Сплю, другъ мой, прости мнѣ, сплю, — отвѣчалъ отецъ не поднимая уже и головы, бѣдный!

Коэвино огорчился, и я съ досадой замѣтилъ, что у него какъ бы презрѣніе выразилось на лицѣ: посмотрѣлъ на отца съ пренебреженіемъ въ лорнетъ, замолчалъ и позвалъ Гайдушу, чтобъ она намъ стелила.

— Я давно постелила, — отвѣчала Гайдуша. — Я сама деревенская и знаю, что деревенскіе люди привыкли рано спать. Это мы только съ вами, господинъ докторъ, привыкли такъ поздно бесѣдовать.

И усмѣхнулась хромушка и прыгнула какъ заяцъ въ сторону.

Опять оскорбленіе! Этотъ изступленный и на отца, котораго самъ же до полусмерти измучилъ, смотритъ съ презрѣніемъ въ стекло свое франкское, папистанъ такой, еретикъ ничтожный! И на меня стекло это оскорбительно наводитъ. И, наконецъ, эта хромая ламія, эта колдунья, смѣетъ про насъ, загорцевъ, говорить, что мы деревенскіе люди.

Нѣтъ, я скажу отцу: «Отецъ! ты меня родилъ, ты и похорони меня, отецъ, золотой ты мой, а я жить здѣсь не буду».

Когда мы остались одни, я снялъ съ отца сапоги и помогъ ему раздѣться, и онъ все время принималъ услуги мои молча и съ закрытыми глазами. Раздѣлся онъ и упалъ на постель не помолившись даже по обычаю, а только успѣлъ сказать:

— Помилуй насъ, Боже, помилуй насъ!

Я тоже легъ, помолчалъ и говорю:

— Отецъ!

А онъ спрашиваетъ:

— Что́?

Я говорю:

— Отецъ, ты меня родилъ, ты и похорони меня, а я здѣсь жить не могу.

Отецъ ни слова даже и не отвѣтилъ; онъ уже глубокимъ сномъ спалъ.

А я, какъ отдохнулъ послѣ завтрака, то не могъ такъ скоро заснуть и довольно долго тосковалъ и вздыхалъ на постели, размышляя о томъ, какъ тяжела въ самомъ дѣлѣ чужбина. Теперь еще и отецъ мой золотой со мною, естъ кому защитить и отъ турецкой власти, отъ паши, и отъ Коэвино, и отъ Гайдуши. А когда одинъ останусь… Бѣдная голубка мать моя что-то думаетъ теперъ? И бабушка моя дорогая? И Константинъ? И Несториди? И служанка наша добрая?

И вся молитва моя была, чтобы г. Благовъ, русскій консулъ, возвратился поскорѣе и чтобы мнѣ жить у него подъ сѣнью двуглаваго орла всероссійскаго. Онъ хоть и пошутилъ надо мною, но совсѣмъ иначе. А этотъ во весь вечеръ даже и вниманія не обратилъ на меня.

Кромѣ комплимента о турецкомъ саванѣ ничего не нашелъ сказать!

Нѣтъ, онъ даже очень глупъ послѣ этого, я вижу.

Съ этими мыслями я заснулъ наконецъ и на другое утро проснулся довольно поздно опять отъ шума и хохота! Коэвино хохоталъ и кричалъ уже въ самой нашей комнатѣ.

Я открылъ глаза и съ изумленіемъ увидалъ, что онъ самъ точно въ такомъ же турецкомъ саванѣ, какъ и я, т.-е. въ ситцевомъ халатѣ, въ длинной шубѣ (джюбе́) съ широкими рукавами, въ фескѣ, шалью подпоясанъ по нижнему халату, куритъ чубукъ, отца кофеемъ угощаетъ, хохочетъ и говоритъ ему:

— Теперь къ тебѣ съ визитами многіе пріѣдутъ! Архонты! Попы!.. Принимай ихъ пока у себя въ гостиной, а мнѣ для туалета моего нужно еще по крайней мѣрѣ два часа… Я раньше и къ больнымъ никогда не выхожу. Что́ я носильщикъ что ли? Архонтъ я янинскій, чтобъ я сталъ рано выходить изъ дома! А? скажи мнѣ? А! Правъ я? А!