Вблизи сильных мира сего - Владимир Ерёменко

Меня так потрясло стихотворение "Жди меня", что я вышел из землянки и стал под гармонь наигрывать песню. Двухлетнее обращение с гармонью и придумывание припевок придавали смелости. Но здесь особый случай. Мне хотелось вложить в песню то, что я только сейчас услышал.

Стихотворение длинное, и удалось запомнить немногое. Спасал рефрен:

Жди меня и я вернусь,Только очень жди!Жди, когда…

А дальше я уже придумывал свои слова. Стихотворение – письмо солдата с фронта своей жене. Но я почему-то подумал, что оно пишется из госпиталя умирающим… На следующий день, к вечеру после ужина, возле Олиного (наша кашеварка) котла я уже пел песню.

Эффект был поразительным. Все в бригаде, не только мои сверстники-подростки, но и взрослые – бригадир, кашеварка, Мартынок, старик-водовоз и другие – слушали со слезами. Я натолкал в неё столько жалостливых, слов, что чуть сам не_разрыдался. Надо не забывать, что шла война. У многих уже погибли отцы и братья, а те, у кого ещё воевали родственники, жили в постоянном страхе получить с фронта похоронку.

В первые вечера меня по нескольку раз просили петь эту песню. Мотив сложился грустный и душещипательный. Он шёл от слов, которые лились из уст умирающего в госпитале. Боец диктует медсестре письмо жене и детям.

И хотя текст песни от исполнения к исполнению менялся, сюжет оставался неизменным.

Помню в песне такую строчку: "Если будешь сильно ждать, смерть отступит от меня…"

Те, кто хотел её петь, из-за постоянной смены слов не могли подстроиться под гармонь. И они вторили только симоновский рефрен.

Жди меня и я вернусь,Только очень жди…

Его я не менял. В нём цемент песни. А дальше шли мои варианты.

Жди, когда снега метут,Когда дождь идёт,Тех, кого дома не ждут,Те и не придут…

Подобные горе-стихи я лепил с ходу, "от фонаря".

И только Оля не стерпела моего самоуправства.

— Ты, Володька, брось свои выдумки! — строго отрезала она. — А спиши мне все слова. И чтоб было про детей-сирот.

Двадцатитрехлетняя вдова погибшего в самом начале войны солдата, у которой росла трёхлетняя Машенька, любимица всей бригады, не намерена была шутить. Видя мою ухмылку, Оля жёстко добавила:

— Слышь, спиши! И мы будем петь все вместе, а не один ты…

И сунула мне в руки химический карандаш и листок бумаги. Отказать Оле невозможно. Иначе в следующий вечер, когда мы выстроимся у её котла с кашей, единственным в сутки горячим приварком, она отвалит половником такую меру в котелок, что и ночь не уснёшь, и день промотаешься голодным. Помню, когда Оля пела куплет о детях-сиротах, у неё всегда блестели слёзы. Хотя слова были и примитивные, что-то, мне помнится, вроде этих:

А ещё, жена, обними детей,И скажи кровинушкам,Принял смерть я за них,За любимейших…

Сейчас не помню, в "каких красках" рассказывал эту историю Константину Михайловичу. Думаю, не так подробно, и, конечно, не приводил горе-стихов, на которые решился теперь лишь для читателей-внуков.

Выслушав мой рассказ, Симонов всё с той же серьёзностью заметил:

— Знаете, а это и было письмо с фронта жене. — И тут же недоуменно: – А почему весна сорок третьего? Ведь оно написано в сорок первом!

— Я впервые услышал его только после Сталинграда. У нас же тогда ни газет, ни книг…

Константин Михайлович сдержанно, но, как мне показалось, с тем же недоумением пожал худыми, высушенными болезнью плечами и продолжал:

— На эти стихи многие писали музыку. И знаменитые композиторы в том числе. А вот песни, как на сурковскую "Землянку", не получилось. Видно, в самих стихах что-то не песенное…

— Да нет, — возразил я, — мы всей бригадой пели.

— Ну, так вы, — отступив от меня на шаг, наконец улыбнулся он, — вы же переделали… Препарировали под народ…

— А всё равно в народ не пошла, — засмеялся я.

А теперь обещанная запись из дневника.

28 апреля 1977 г.

Загородная больница в Герцено. Это около знаменитой Кубинки. Здесь я на реабилитации. Места райские. Москва-река. Гигантские лиственницы и сосны. Красивейшие луга. По берегу стоят лётчики и ловят плотву.

Как-то гуляли втроём. Симонов ушёл на процедуры, и я спросил у Чуйкова, почему Константин Михайлович так скудно рассказывает о Сталинграде.

— А что ему рассказывать? Он ведь был там всего раз. Да и то несколько часов…

И Василий Иванович поведал такую историю.

"Звонит мне Андрей Иванович Еременко из Ям – это село на левом берегу Волги, где находился штаб Сталинградского фронта, просит принять гостя. И, конечно, обеспечить сохранность. Переправа у нас только ночью на катерах и лодках. Дал команду. Приготовили ужин. Ребята настреляли казар. Как раз летела через Волгу казара – это чёрные гуси…

Выяснилось – едет к нам Симонов. Переправили его часа через два, как стемнело. Гость серьёзный. В любимчиках у Самого. И тут, конечно, только надо обеспечивать. Но мои ребята постарались. Провели его, где можно было, по позициям. Побеседовал он с кем надо. Мужик он не робкий. Даже сдерживать пришлось…

Ужин. Жаркое. Водки выпили. И к рассвету переправили его тем же порядком на левый берег…"

Спросил у Василия Ивановича, как он оценил тогда симоновские "Дни и ночи". Он сказал, что "нормально". Правда, прочитать удалось не сразу. И ещё: "Ну, это же художественное сочинение".

Симонов больше говорил о делах сегодняшнего дня. Рассказал, что пишет одну из Лопатинских повестей.

— Сейчас сидел, вижу, какая-то муть идёт. Взял и начал диктовать. Знаете, пишу об этой войне глазами корреспондента. Всё как-то и через что-то. А вот заглянул в те записи, которые мне наговорили кавалеры Славы. Это я для телевидения делал. И вижу, что там такой материал, прямо горячий, оттуда… И всё своими глазами, без посредника…

Вот оттуда и хочу взять, прямо из их солдатской шкуры… Это будет всё настоящее…

Потом мы говорили о том, что многие фронтовики не получают в жизни заслуженного. Добиваются с огромным трудом пенсий, квартир и других льгот. Я сказал о своих письмах от фронтовиков, какие мне приходят по книге "Страницы памяти".

— Да, да, — подхватил Константин Михайлович. — Я думаю даже записку об этом написать к вам в ЦК. Надо всех, кого демобилизовали в сорок пятом (а это те, у кого было два-три ранения), уже сейчас отправлять на пенсию, если она не вышла. Они же больные…

В другой раз разговорились об одном из помощников Суслова – Воронцове. О его книге – сборнике крылатых фраз, на которую появились хвалебные рецензии во всех органах печати. Книга к тому же сразу была переиздана. Симонов особо возмутился предисловием Михалкова.

— Я ему обязательно скажу, ну, зачем же уж так выворачиваться наизнанку? Ну, что у тебя, Серёжа, нечего есть? Вообще, этот Воронцов – мрачная личность. Если обо всех его художествах рассказать хозяину, то, я думаю, он бы понял…

И Симонов начал говорить о том, как хотели снести в своё время домик, где жил Маяковский. Это на Лубянке.

— Я писал к вам. Домик не снесли… Оставили.

Рассказал, что посылал письма в ЦК и по другим поводам. Мне они показались не очень важными, и я заметил: "Ох, если бы это были самые большие проблемы нашей сегодняшней жизни…"

Он согласился. Но сказал, что и это очень важно.

И ещё:

Я у Василия Ивановича спросил: правда, что скульптор Вучетич лепил скульптуру бойца с гранатой на Мамаевом кургане с него?

— Да, — кивнул он, — голову и торс – с меня…

Я сказал, что многим воевавшим в Сталинграде не очень нравится мемориал. Слишком помпезно. Да и курган стал другим.

Чуйков долго молчал, а потом:

— Слишком много людей полегло… И мемориал нужен был. Вучетич сделал его таким… Я тоже туда, к моим ребятам попрошусь…*

Через два года я уже работал директором издательства "Советский писатель". Встретились мы в Союзе писателей как старые знакомые. Симонов высказал одобрение моему переходу: "Ну, чего вам там штаны протирать? Здесь большое и интересное дело".

Стоявший рядом Вадим Кожевников, не скрывая подхалимажа, заметил:

— Но мы, редакторы журналов, потеряли своего куратора и защитника.

И начал расхваливать. Мне было неудобно слушать, и я перевёл разговор на другое. Спросил у Симонова о здоровье.

— Да скриплю пока… Нормально…

Но выглядел он неважно. Такой же худой. Почернел и как-то ссохся ещё больше. Отвёл меня в сторонку и начал говорить, что в издательстве "не всё в порядке", "надо многое менять".

Я слушал настороженно, соглашаясь, кивал:

— Мне об этом многие сейчас говорят.

— Не всех слушайте. Этих генералов— чиновников, — и он кивнул в сторону Кожевникова и рабочих секретарей, с какими тот говорил, — через одного. Вам с писателями крепче надо…