Бродячие собаки - Сергей Жигалов

Венька крутнул коньяк, выпил. Сделалось уютно и радостно. Скованность рассосалась.

— По-честному, Евгений Петрович, сетки-то ваши ведь были? — впрямую спросил он.

— Конечно, Вениамин Александрович, наши. Понравился коньячок? Еще по граммульке, — просто ответил Курьяков. И это опять понравилось егерю.

Выпили и по второй, и по третьей. Веньке вдруг показалось, что Курьяков его самого раскручивает, как золотисто-коричневый коньяк в стакане, чтобы легче было заглотить. За дверью раздавался голос секретарши: «Евгений Петрович занят. Сегодня принять не сможет. Завтра придите!»

Венька почувствовал, как где-то в груди повыше сердца взъерошилась гордая птаха: «В кабинете с прокурором пью французский коньяк. Для всех занят, а мне лимончик подает… Л-л-ле-пота-а! Щенка будущего от Ласки просит. Глазастый, углядел, что толстая».

Когда Венька уходил, прокурор долго жал ему руку:

— Забыто?!

— Куда, Евгений Петрович, из лодки четвертый человек делся? — как тогда на допросе, глядя Курьякову в переносицу, неожиданно для себя спросил егерь. — Я же его как вас вот сейчас видел. Он мне багром руку рассадит до кости.

— Забудь, Вениамин Александрович. — Веньке показалось, что прокурор посмотрел на него, как тогда, свысока, с той самой башни, с которой три года назад кричат: «Вот этими самыми руками бы задушил!» — Показалось тебе. Вень. А багром это я нечаянно зацепил. От катера отталкивался и зацепил. Извини! — И усмехнулся.

От этой усмешки егерь по дороге домой несколько раз сплевывал под ноги. Коньяк отдавал горчинкой, если не сказать, клопом.

Глава двенадцатая

Под утро Ласка ощенилась тремя кутятами. Она вся дрожала мелкой накатной дрожью. Но при этом ощущала невиданную легкость во всем теле. Даже тянущая боль от тяжкого удара в живот, тогда в лодке, отпустила. Сука лежала, освобожденно растянувшись на соломе, прислушивалась к попискиванию в ногах. Осторожно встала. Советы женской консультации ей компенсировал инстинкт. У лап влажно поблескивали три осклизлых голышика. Один из них шевелился. Ласка лизнула его. Подсасывающим движением языка и губ подцепила плодную оболочку. Нос ее наморщился, зубы оскалились, будто лайка собиралась ловить на теле новорожденного блох… Осторожно прокусила оболочку, начала всасывать, заглатывая и ее, и плаценту, как тысячи лет до нее делали это дикие предки. Постепенно ее движения языком становились все осторожнее, мягче, пока конец пуповины не открутился, как кончик сосиски. Ласка облизала мордочку детеныша, ушные раковинки, тельце. Перешла к другому. Лайкой вдруг овладело беспокойство. Она стала лизать быстро и нервно. Подсовывать нос под брюшко детеныша, норовя перевернуть его. Щенок не шевелился. Чем сильнее она его лизала, тем жарче полыхало желание впиться в недвижное тельце зубами. Ласка в недоумении отпрянула. Откуда ей было знать, что у нее, говоря по-ученому, «возник конфликт между рефлексом ухода за пометом и желанием сожрать мертвого детеныша»…

Когда егерь вышел поутру на крыльцо, Ласка не бросилась, как обычно, к хозяину. Лишь повернула в его сторону голову, забила по соломе хвостом. «Окуталась…» — Егерь сбежал с крыльца. Ласка глядела на хозяина прекрасными влажными глазами, улыбалась. У брюха в промежножье копошился серый комок.

— Ласка, Ласкушка, проститутка ты, проститутка. — Венька присел над собакой, гладил. — Хвались, каких ублюдков принесла. — Он взял щенка в руки, перевернул брюшком вверх, поморщился: «Сучка!» Слепенький мышастого цвета кутенок возил в воздухе лапками с розовыми подушечками. Тонкий щенячий запах напомнил егерю детство. Как он тоже весной, будто на крыльях влетел во двор, придерживая за пазухой первого своего в жизни кутенка, выменянного на китайский фонарик.

Новорожденная сучка была скуластая, с остренькой мордочкой и странным толстым хвостом. Кутенок попискивал, изгибаясь тельцем. Ласка забеспокоилась, встала. Егерь увидел на соломе два скукоженных трупика. Кольнуло: «Дурак я тогда в рейд ее взял… Помяли, видно в лодке… В газетку завернуть и прокурору на стол. Мол, вот просил — на, бери!..»

Тепло крохотного звериного тельца уже смешалось с теплом его пальцев, определив некую связь между ними. Венька принес из сеней старую фуфайку. Выбил пыль. Разрыл в стогу подобие конуры, положил туда на подстилку новорожденную. Пока возился, само собой подвернулась на ум и кличка: Найда. Это было четвертое слово в его жизни: «ма-ма», «ба-ба», «пить», «Найда». А соседку, хозяйку дворняжки, он лет до пяти так и звал «Найдина мать».

Дня через три после рождения Найды егерь вспомнил про оставленные у озера рукавицы. Поехал заодно и на уток поглядеть. Рукавицы лежали на месте, полинялые, сжуренные, по краям опушенные землей. Когда он встряхнул одну, на травку посыпались нежно-розовые мышата.

Не успел отойти, как над ними закружились вороны, будто караулили. Отошел метров на двадцать, глянул под ноги и про ворон забыл. На окаменевшем суглинке немо кричали два следа. В одном он узнал Ласкин с обломанным когтем на левой передней, другой, глубокий, трехлапый. «Так вот кто у мамы папа. Ясно теперь, в кого эта Найда такая скуластая и хвост палкой, — сразу как-то вспышкой все понял Венька. — И никогда у нее хвост в кольцо не завернется, разогнул ей хвост папаня трехлапый. Я ведь в огороде тоже его след видел, а не расчухал… Понятно, отчего по ночам собаки разрывались на части, лаяли, а Ласка молчала… Не побоялся… приходил. Волки, они не предают, не то что люди… Эх, Наташка, Наташка, как бы мы с тобой душа в душу жили… Я бы тоже хоть в тюрьму, хоть к бандитам в самую страсть за тобой бы полез…»

Сзади сдавленно заперхала ворона, будто мышонком подавилась, а может, смеялась над его мыслями. Венька, таясь, стянул с плеча ружье. С разворотом навскидку выстрелил из обоих стволов. Одна из ворон, подрагивая, замерла на месте, другая серым комом закувыркалась от рукавиц прочь. Егерь, не оглядываясь, заторопился к машине… «Воспоминания о ней надо, как рукавицы выбросить. У нее своя семья, у меня своя. Танчура на сносях. Родит сына. Буду с ним на охоту ходить…» — уговаривал себя егерь. Разворачивая УАЗик, краем глаза увидел, как раненая ворона, волоча по земле крыло, прыгала к кустам. И первый раз все годы признался себе, что он тоже виноват перед Натальей…

Беременность Танчура переносила трудно. Лицо ее обнесло пигментными пятнами. Губы распухли. Под глазами круги. Волосы сосульками. Особенно она стала нервничать и донимать Веньку с тех пор, как перестала ходить на работу. В магазине ей самой приходилось таскать ящики с водкой, плиты мерзлой рыбы, муку. И он заставил ее взять декретный отпуск. Теперь Танчура целыми днями слонялась из угла в угол. Торчала у телевизора.