Полуостров Жидятин - Олег Юрьев

— Баб, а если бы тогда у пращуров расступилось бы море? — что тогда?

— Ничего тогда, пошли бы как были в Ерусалим-город прямо по тому росступу, а за ними бы и весь народ воскрес и пошёл.

— А мы что же? Как же мы тут на чердаке в простынях? Мы ж тут и не заметим ничего, коли вдруг…

— Спи, князенька, спи, радость. Всё заметишь, не бойся. Час будет, будет знак. Знак будет — и пойдём. А по морю ли, по суху, или какими подземельями — того нам сейчас неведомо, то не в нашей лежит Руке. Спи, чадо, ты это увидишь…

Если спать и видеть сон, но во сне знать, что спишь и сон видишь, то спишь ты или нет на самом деле? и что тогда видишь — сон или что такое? Сейчас будто как всплыло: снилось под маковым бабы-Раиным отваром (но пока снилось, я знал: это снится; нет, не знал — надеялся): прихожу к Верке-продавщице в ларёк, Яше колбасы купить по два двадцать кило, триста грамм, порезать и спросить, нет ли новой «Пионерской правды»-газеты — но не с улицы прихожу, не суюсь головой сквозь окошко, а вхожу со двора, где ящики, задним ходом вовнутрь. В ларьке сумерки, холод, мглистый свет клубом всасывается сквозь окошко и весь поглощается Веркой: Верка в нём пышная, как в тесном несветящемся коконе. Сейчас, милок, в подсобке гляну — и уходит: вытерла о передник руки; приспустила над прилавком железную ставню — но не до конца, а на кулак оставила щель; галошами по цементному полу чирк-чирк, по сгусткам керосиновой слякоти шлёп-шлёп, по рваным кардонкам шурк-шурк; вышла, вынесла с собою почти что весь свет; чмокнула-лязгнула дверь — затворилась. Я в ларьке один, тихо, хмуро; в эмалированном поддоне стоит на прилавке — с моей стороны — кус пёстро-чёрного холодца, низкий прямоугольный вырез, а на нём, как на основании, пирамидой составлены пятнистые пряники, вышиною до потолка или где там и на чём они у ней кончаются… в темноте верхней не видать, но я знаю: завершье — пустая бутылка «Агдама» на трёх мятых спинках последнего слоя. Я цап за холодец, выкогтил полную пригоршню склизкого, вяло-упругого из торца, — но никак не оторву от куска: волоконцами тянется, дрожит-волнуется и уже сквозь пальцы течёт, вот-вот вытечет весь: останутся сейчас одни только влажные жилки в горсти да роговые обрезки внутри тусклых алатырных капель. Потянул посильней — всё задрожало, подалось, наклонилось, а я отпрянул на длину завязлой руки; пряники стучат деревянно по прилавку и по полу, над ними медленно летит, медленно вокруг себя обращается завершная склянка, а тут и Верка с газетой вошла. В дверях за ней высится Егор-поп, у него замаранный чем-то передник поверх рясы и вздутые нарукавники из разрозненной марли, стоит смотрит. Стыдно… Ты что ж это, ирод? голосит Верка: Вконец обледенел?! — а поп тот стоит улыбается, тычет ей через плечо скребком, какими цыгане на пушферме отскребают бухтарму от мездры у пушных крыс голохвостых. А что в газете написано, куда поп тычет, того я не вижу — так её Верка держит: от меня; а тот ещё свет со двора застилает. Но я знаю: там, на первой странице — …Нет, не знаю; или знаю, но сказать не умею. Или знал, но не вспомнить никак. Только не вспомнить бы… Только бы баба Рая не узнала, что я в забобонскую ту газетку глядел — мы газет не читаем, мы ими только скарб оборачиваем да харч и на фотокартинки, какие сверху, глядим — можем. Скляночка агдамная долгая так и не упала, навсегда осталась поворачиваться под потолком. Замкнуть бы, кажется, уши от бабы-Раина пенья, и хоженья, и хлестанья можжевельного, от девкиного топота да от Яшиного скулежа, от незапного взвыва дозорных аэропланов на взлёте (да они и так заглушают всё), и очутишься вновь где был, у Верки-рыжей в ларьке, и можно будет исхитриться как-нибудь доглядеть, что там у ней стоит в «Пионерской правде» в разделе «На поверку, горнисты!», что там такое важное значится на отвёрнутой от меня разноцветной странице. Но замкнуть уши никак — обе руки от кисти до локтя примотаны у меня индпакетным бинтом к коечной раме. Можно только пальцами беззвучно настукивать по узкой железке в лад мерному ударенью крови об глаза, об горло, об сердце, об уд: «А берегъ суровый и тесенъ, — какъ вспомнишь, такъ сердце болитъ… А берегъ суровый и тесенъ, — какъ вспомнишь, такъ сердце болитъ… А берегъ суровый и тесенъ, — какъ вспомнишь, такъ сердце болитъ…»

Как сошлось тогда за жидами море, войско всё фараоново накрылось волнами и поголовно утопло. Одна только малая толика, головной отряд человек в сорок, выплыла и выползла на тот берег, мокрые. Обсушились и поодаль пошли за жидовским народом — куда они, туда и они. В Испанию — в Испанию. В Россию — в Россию. Но поодаль. Из тех вот египетских загорелых людей и сделались потом цыгане, фараоново бездомное племя. Себя они, на тайном своём языке, римляне кличут, чужие же все народы дразнят: раклу. Но ни в каком Риме им впуску и осёдлости нету — ни в первом Риме старом, том, что кесарь Пётра на воздухе выковал за домом дом, за церковью церковь, за истуканом истукан и весь разом поставил с ладони на побережную топь, и ни в другом, новом. Ново-Рим тот недавно у русских людей выстроился где-то далёко в Сибири: когда были мятежи и междуусобья с пролитьем крови, а также большая махаловка, и они своего кесаря смертью казнили, и с ним заодно весь остаток Романова Дома, тогда вот и было стольное место унесено в российскую глубину, подальше от чухонской границы и от вечной Пётриной мести. Там в Сибири из белого и красного камня поставился у них новый Рим-город великий на горках крутых, ещё больше, ещё страшней прежнего — но и в нём, новом, египетским выходцам впуску и осёдлости нет тоже. Только в Первомайском совхозе. Бабы и девки у тех людей круглый год ходят на Выборском горвокзале гадать по ладони, но правды никому не гадают — правда написана на правой руке, они же смотрят нарочно на левую, так им издревле заповедано от ихних богов; малые дети при тех бабах из-под пёстрых юбок бегают, милостыню нищенствуют, а где чего и стырят; мужики же цыганские наняты в обдирном цехе в совхозе: свежуют там пушных крыс да кроликов шапочных и отскребают бухтарму от мездры, но чуть весна, все на бюллетень и уходят с левой шкуркой в Россию — примерно так: от Юрьева дня весеннего до осеннего Юрьева дня. Вот как русская паска минет, явится к нам в летнюю кухню Скоробьенко Виталик, ихний цыганский вождь и барон, — лошадей по новой ковать, чёрные ножи вострить на нашем хорошем довоенном круге, пятак лезвиё. Они чуть что, в ножи, такое у них свойство. По цыганскому закону всякий человек им добыча, кроме нас, жидов. Даже пацанятам своим не велят в нас кидаться пригоршнями придорожного праха и сухими лошажьими яблоками, зимой же — твёрдым снегом и ледяной теребенью. Знают, чем это кончается.

Лев Айзенштадт

Рецензия на роман Олега Юрьева «Полуостров Жидятин»

Бюллетень «Народ книги в мире книг», 2001, № 36

Русская литература обогатилась еще одним географическим названием: вслед за «Островом Крым» Василия Аксенова появился «Полуостров Жидятин» Олега Юрьева. Прозаик, драматург и поэт Олег Юрьев родился в 1959 году, в Ленинграде, в настоящее время проживает в Германии, где вышли три книги прозы и неоднократно ставились его пьесы. «Полуостров Жидятин» - книга-перевертыш, причем не только в переносном, но и буквальном смысле. Почему в переносном – скажем ниже. В буквальном – потому что в книге два произведения. Прочитав первый роман до конца, а книгу до середины, читатель должен ее перевернуть, чтобы начать читать уже другой роман с названием… тоже «Полуостров Жидятин». Хронотоп двух текстов одинаков, таким образом соблюдено единство времени и места сюжета. Все события происходят спустя месяц после смерти предпоследнего генсека ЦК КПСС Константина Черненко. Место действия – полуостров Жидятин, некая секретная база Военно-Морского флота, запретная зона Карельского перешейка, словом, таинственный полуостров. Два героя - два мальчика, сверстники на пороге тринадцатилетия, два типа сознания: обыденное и мифологическое. В основу композиции положен принцип зеркальной симметрии; полуостров Жидятин писателем расколот, он увиден в реальности и в зазеркалье.

Начнем с реальности, так оно привычнее. У героя первого (или второго) романа, ленинградского еврейского мальчика по фамилии Язычник, «подвижная психика». Так выражается одна из его многочисленных родственников. Правильнее было бы сказать, что у него подростковые фобии плюс разнузданное воображение. То он боится, что на военно-морскую базу проберутся вражеские лазутчики, или он вдруг постепенно сделается женщиной, потому что не умеет писать стоя, но более всего он боится еврейского погрома. Как раз накануне еврейской пасхи в поселке пропал его сверстник, русский мальчик со странной фамилией Жидята, и наш герой в ужасе представляет, как евреев обвинят в ритуальном убийстве ребенка. Страхи Язычника сотканы из школьных антисемитских выходок, из разговоров взрослых о будущих гонениях на евреев: Черненко умер, а кто такой Горбачев – неизвестно, из рассказов о гибели бабушки Эси, «которую в сорок восьмом или девятом году алкоголики-хулиганы-черносотецы выкинули из двадцать восьмого трамвая на углу Невского и Владимирского». Выросший среди ленинградских евреев, еще говорящих на идиш, слышащий еврейские пословицы и выражения, Язычник по существу ничего не знает о еврействе. Ему вот-вот исполнится тринадцать лет, но бар-мицва для него – пустой звук. Зато про татар ему все известно: «У татар в тринадцать лет праздник обрезания – садовыми ножницами отстригают кусочек кожи с конца, а затем, тщательно перемешивая, варят этот кусочек в праздничном плове». И облегченно добавляет: «Дикий какой-то обычай, хорошо, что у нас нет такого». Он – действительно язычник, а вернее, почти полностью ассимилированный советский еврей. Почему почти? Да потому, что в нем жива генетическая память народа, память о «кровавом навете», погромах, унижениях и скитаниях. Это память страха. И страх перед погромами в подсознании героя оборачивается страхом перед еврейством. У мальчика ангина, высокая температура, он бредит, и в бреду видит одно и то же: некто подходит к дому, чтобы отомстить за Жидяту. И вот как представляется ему этот человек: «У него лицо как у волка, черная шляпа и длинная седая борода». Но это же - хасид, религиозный еврей. Подросток интуитивно боится своего происхождения, своего народа.