Атлантида - Герхарт Гауптман

— Люди заблуждаются, — сказал он, обращаясь к сидевшему рядом профессору Туссену, — когда предполагают, что в артистических кругах нравы более распущены, чем у прочих членов общества. Это глубочайшая ошибка. Или, может, кто-то думает, что неслыханные, дерзостные трюки, которые все время наращивают цирковые и эстрадные артисты, совместимы с разгулом? Goddam![22] Как бы не так! Для дел, совершаемых на презренной арене и на эстраде с ее дребеденью, нужны аскетизм и железная дисциплина, какие и не снились филистеру, который на свою пивную кружку молится. — И он продолжал славословить артистов.

Ганс Фюлленберг спросил:

— А какая у вас, собственно, специализация, господин Штосс?

— То, что умеешь, дается нетрудно, молодой человек. Ну а если бы мы с вами шли к барьеру, то вам пришлось бы решать, какой глаз, мочку какого уха или какой коренной зуб вы готовы поставить на кон.

— Он стреляет, как Карвер,[23] — сказал кто-то. — Три-четыре раза подряд бьет червового туза в самое сердце!

— Такое же искусство, господа, как все прочие! Но не думайте, что можно овладеть им без пота, терпения и лишений, даже если у тебя есть руки и тебе не нужно держать ружье ногами и ногами же нажимать на спусковой крючок.

Появился капитан фон Кессель, и раздалось громкое единодушное «ах!». Яркие солнечные лучи пробивались из-за его спины сквозь дверь.

— Барометр поднимается, господа!

Это сообщение обладало какой-то поистине чудесной силой. Один пассажир, спавший в углу, а вернее, находившийся в том полудремотном состоянии, какое считается самым легким последствием морской болезни, очнулся, спустил ноги и стал протирать глаза. Ганс Фюлленберг, как и другие мужчины, поспешил на палубу. Так же поступили доктор Вильгельм и Фридрих, проигравший шахматную партию.

Оба врача ходили из конца в конец по всей прогулочной палубе, где царило необычайное оживление. Свежий воздух был приятен. Корабль шел спокойно, и казалось, что его громадное тело получает удовольствие, продвигаясь вперед сквозь теперь уже только низкие гребни идущих чередою, зеленых, как бутылочное стекло, волн.

Тем же спокойствием и довольством были охвачены и пассажиры. Мужчины то и дело с кем-то здоровались и уступали дорогу стюардам, обходившим все каюты с приятным сообщением о хорошей погоде, после чего на палубу выбрались все. Повсюду слышались смех и говор, и нельзя было надивиться тому, какой веселый цветник дам скрывался доселе в недрах «Роланда».

Прошел Ганс Фюлленберг со своей оправившейся после недомогания «американкой» и ее приятельницей с белокурыми, какие обычно встречаются у шведок, волосами, уложенными короной, в меховом берете и лисьей шубе. Эта женщина, кажется, была в восторге от плоских шуток и скверного английского языка Фюлленберга. Кроме того, она доверила ему свою муфту, которую он попеременно прижимал к животу, к сердцу и с особенной страстью к губам. Молодой американец прогуливался со своей канадкой, которая очень важничала, но выглядела теперь явно лучше, чем раньше. Она, кажется, мерзла, хотя на ней был жакет из канадского соболя до колен.

На палубе у левого борта Ингигерд принимала гостей, на сей раз у своей каюты. Тем, что она обладает таким обиталищем, дверь которого, кстати, стояла позади нее распахнутой, она похвалялась перед людьми, заполнившими палубу, полагая, что каждый из них завидует ее привилегированному положению.

Фридрих сказал доктору Вильгельму:

— Если вы не возражаете, коллега, останемся лучше по эту сторону рубикона. Малышка мне несколько наскучила. Кстати, — продолжал он, — не можете ли сказать, чем я вызвал такой шумный прием в курилке и эту реплику незнакомца?

Веселым, успокоительным тоном Вильгельм ответил, что перед тем инцидентом вошел Фюлленберг и задорно сказал, что видел, как Фридрих выходил от Ингигерд.

Фридрих пообещал надрать этому молодому человеку уши.

Собеседники развеселились и захохотали, поддержав тем самым царившую на палубе жизнерадостную атмосферу. Пережив долгие часы плачевного состояния, все снова поняли, как много значит жизнь сама по себе. Только жить, только жить! Таково было поглощавшее всякую горечь желание, таившееся в каждом шаге, в каждой улыбке людей, в каждом из возгласов, которыми они обменивались. Ни одна из принесенных с собою на корабль забот европейского либо американского происхождения не получила в эти минуты ни малейшего права на существование. Если ты жив, значит, тебе уже достался крупный выигрыш.

Все эти прогуливающиеся пассажиры были в состоянии совершить сейчас любую глупость, которую они бы никогда не позволили и не простили себе на суше и которую здесь они сочли бы пустяковой.

Тем временем по приказанию капитана на палубе появились музыканты со своими инструментами и пюпитрами. И когда над всем судном зазвучали легкие мелодии, обычно услаждающие слух путешественников, праздничное настроение достигло апогея, и так продолжалось в течение получаса, будто и плывшие по голубому небу немногие облака, и пароход, и населявшие его люди, и океан приняли решение танцевать кадриль.

Бог моря, сердитый старикан, вдруг стал весел и приветлив. Сказалось это в том, что он в припадке игривого настроения и не без некоторой довольно-таки наглой похвальбы стал выпускать поблизости от «Роланда» штуку за штукой своих кукол, чтобы и те тоже пустились в пляс. Выпрыгнули и взлетели над водой целые толпы рыб. Кит выпустил из себя свой знаменитый фонтан. И вот уже у форштевня палубные пассажиры издали клич:

— Дельфины!

Долго избегать встречи с Ингигерд нашим врачам не удалось. Когда Вильгельм ее заметил, он произнес:

— Theridium triste, паук-удавщик!

— О чем это вы? — с некоторым испугом спросил Фридрих.

— Вы, верно, знаете, что этот паук обычно садится на острие травинки поблизости от муравейника, и ему ничего не надо делать другого, как только сбросить бегущему внизу мирмидонянину[24] клубочек своей пряжи. Все остальное доделывает уже сам муравей. Запутавшись, он становится совершенно беспомощным, и крохотный паучок с удовольствием его пожирает.

— Если бы вы, коллега, видели, как наша малютка исполняет свой танец, — сказал Фридрих, — вы бы, наверно, отвели ей скорее роль муравья, задушенного таким пауком.

— Может быть, — прозвучало в ответ. — Кто-то из поэтов сказал, что этот пол сильнее всего, когда он слаб.

Меж тем Ингигерд вызвала сенсацию новым развлечением, которым она была обязана мистеру Ринку, ведавшему корабельным почтамтом. Она играла с прелестной собачонкой, и этот комочек белой шерсти величиною с два кулака лежал у нее на коленях. А развлечение состояло в том, что этот белый медведь en miniature[25] своим смешным, тоненьким фальцетиком лаял на большую кошку, обитательницу парохода, которую Ринк держал перед его глазами.

— С вашего позволения, мистер Ринк, — сказал Вильгельм, — мы сегодня наконец-то выспимся.

— I always sleep well,[26] — флегматично ответствовал почтовый чиновник, держа горящую сигарету перед тяжелым, мягким телом свисавшей с его руки кошки.

— Посмотрите-ка вниз, коллега!

С этими словами доктор Вильгельм открыл находившуюся поблизости дверь, через которую можно было заглянуть в глубокую квадратную шахту, до середины заполненную тысячами пакетов. По ним можно было ходить в сапогах. Всем этим должен был заниматься почтовый чиновник.

— Не считая писем, — спокойно добавил мистер Ринк.

— Этот Ринк, — сказал Вильгельм, когда они пошли дальше, — большой оригинал, и стоит узнать его поближе. Несколько лет назад ему доставила много бед женщина такого же типа, как наша юная Хальштрём. Этот тип для брака непригоден. С тех пор он при самых разных обстоятельствах на всех морях мира равнодушно смотрел в глаза смерти. Вам стоило бы послушать, как он рассказывает, но подвигнуть его на эти рассказы непросто: он ведь не пьет. Нынче так много болтают о фатализме, хотя для большинства это слово пустой звук. Но не для Ринка!

Мало-помалу жизнь на палубе настраивалась на светский лад. Фридриха удивляло, как много берлинцев, которых он знал в лицо, вдруг появилось откуда-то. Вскоре профессор Туссен представился ему и провел его к своей влитой в корабельное кресло супруге.

— Я еду по приглашению одного американского друга, — заявил несколько небрежным тоном Туссен, назвав при этом имя известного миллионера, — и если даже у меня за океаном будет много заказов, мне все равно не придет в голову смотреть на Америку как на что-то вроде второй родины.

И этот бледнолицый, озабоченный, важный господин стал долго распространяться о своих невзгодах и чаяниях, тогда как его все еще красивая жена поглядывала на него с усталой иронией. Сам того не замечая, он то и дело и, пожалуй, даже слишком часто употреблял выражение «Страна Доллара».