Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др. - Николай Гоголь

—

«Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате?» говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы [Вместо «из ~ избы»: из своей хаты своему] сухощавому, высокому, в коротеньком тулупе мужику с обросшею бородою, доказывавшею, что уже более двух недель [Вместо «более двух недель»: около месяца] не касался ее обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением [вместо] бритвы. «Там теперь будет добрая попойка», продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. «Ну пойдем же скорее, чтобы как-нибудь не опоздать» [опоздать нам] При сем [этом] Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, наглобучил сильнее свою шапку, стиснул в руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился… «Что за дьявол? Смотри, смотри, Панас!..»

«Что?» говорил кум и поднял свою голову также к верху.

«Как что? месяца нет».

«Что за пропасть, в самом деле, нет месяца».

«То-то, что нет», выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное хладнокровие кума. «Тебе, небось, и нужды нет?»

«А что мне делать?»

«Нужно же», продолжал Чуб [«продолжал Чуб» вписано. ] «какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось рюмки водки выпить, вмешаться… Право, как будто на смех…] Вместо „Право ~ на смех“: Как будто на смех] Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Всё было видно, как днем. Не успел вытти за дверь, и вот, хоть глаз выколи, чтоб ему переломались об черствый гречаник все зубы…» Чуб долго еще ворчал и бранился [Далее было: чтобы прикрыть свою нерешительно<сть>] и между тем, в то же время [а. во всё это время б. в это же время] раздумывал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и церковный староста, и дегтярь Мыкита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги [Далее начато: и считавший<ся>] и выкидывавший такие штуки, что все миряне брались за животы от смеху. Уже Чуб видел [видел Чуб] мысленно стоявшую на столе варенуху. Всё это было заманчиво, правда, но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая так мила козакам нашим. Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке [печке] курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту колядки [веселые колядки] и песни [Далее начато: под окошком] веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один. Но теперь обоим не так скучно и страшно итти темною ночью. Окончивши свои побранки, обратился он снова к куму.

«Так нет, кум, месяца?»

«Нет».

«Чудно, право! А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак, где ты берешь его?»

«Кой чорт, славный [хороший]!» отвечал кум, закрывая березовую тавлинку, исколотую узорами: «плохой!»

«Я помню», продолжал всё так же [«всё так же» вписано. ] Чуб: «мне покойный шинкарь Зузуля раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! Добрый был табак! Так что же, кум? как нам быть? Ведь темно на дворе».

«Так, пожалуй, останемся дома», произнес кум, взявшись за ручку двери.

Если бы кум не сказал этого, то Чуб непременно решился бы остаться; но теперь его как будто что-то дергало итти наперекор. «Нет, кум, пойдем!» [«Нет, кум, пойдем!» вписано. ] Ему самому было неприятно теперь тащиться, но утешало то, что он сам нарочно захотел этого и сделал таки не так, как ему советовали.

Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как человек, которому решительно всё равно, сидеть ли дома или тащиться из дому, оправился, почесал себе палочкой от батога плечи, и два кума отправились в дорогу.

—

Теперь посмотрим, что делает, оставшись дома, красавица дочка. Оксане [Далее начато: было] не минуло еще семнадцати лет, как во всем почти свете и за Диканькою и под Диканькою, только и речей было, что про нее. Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда, и не будет никогда на селе. Оксана знала и слышала всё, что про нее говорили, и была капризна и своенравна, как красавица. Если бы она ходила не в плахте и запаске, а в [Далее начато: длинном] атласном с длинным хвостом платье, то до сих пор переколотила бы и выгнала десятка три [два] горнишных. Парубки гонялись за нею толпами, но, потеряв терпение, оставляли мало-помалу своенравную красавицу и обращались к другим, более благосклонным. Один кузнец был упрям и тверд, [Далее было: как опущенное в воду железо] несмотря на то, что и с ним [и к нему] было поступаемо ничуть не лучше как с другими. По выходе отца своего, она долго еще принаряживалась и жеманилась перед небольшим, в оловянных рамках, зеркалом и не могла налюбоваться собою. «Что людям вздумалось расславлять [говорить] будто я хороша собою», говорила она, как бы полурассеянно, для <того> только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. «Лгут люди, я совсем нехороша». Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в детской юности лицо с блестящими черными <очами> и невыразимо приятной усмешкой, проходившей [Далее начато: а. разом всю <душу> б. молнией] быстрее молнии в душу, вдруг доказало противное. «Разве черные брови и очи мои», продолжала красавица, не отходя от зеркала: «так хороши, что уже равных им нет и на свете… Что тут хорошего в этом вздернутом [поднявшемся] к верху носе?.. и в щеках?.. и в губах? будто хороши мои черные косы! [змеи косы] Их можно перепугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились кругом моей головы. [Вместо „обвились ~ головы“: обвивают кругом мою голову] Да, я вижу теперь, что я совсем не хороша!» и, отдвигая несколько подалее от себя зеркало, [Вместо «отдвигая ~ зеркало»: отойдя несколько подалее от зеркала] вскрикнула: «Нет, хороша я! Ах, как я хороша! Какую я радость принесу тому, кого буду женою. Как будет любоваться мною мой муж. Он не вспомнит себя от радости. Он зацелует меня на смерть». «Чудная девка!» сказал сам себе [«сам себе» вписано. ] вошедший тихо кузнец. «И хвастовства у нее мало. С час стоит, глядясь в зеркало, и любуется собою, и еще хвалит себя вслух!»

«Да, парубки, вам ли чета я. Вы поглядите на меня», продолжала хорошенькая кокетка: «как я плавно выступаю. У меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове. Вам век не увидать богаче золотого галуна, какой… [Фраза не дописана. ] Всё это отец мне накупил для того, чтобы меня полюбил самый лучший на свете молодец». И, усмехнувшись, [Далее начато: хотела поворотиться] поворотилась она в другую сторону. Тут кузнец вышел из себя и в душевном волнении обхватил [Вместо «и ~ обхватил»: и не утерпел, чтоб не обхватить] рукою ее полный стан. Чувствовала дрожавшая рука, как подымались под нею полные девические перси. Дрожь и чудный холод пробежал по жилам парубка.

Оксана вскрикнула и сурово остановилась перед ним.

Кузнец и руки опустил.

Трудно рассказать, что говорило смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом, и [Далее начато: кр<аска>] едва заметная краска досады разливалась тонко по лицу; и всё так это смешалось и так было неизобразимо-хорошо, что расцеловать ее миллион раз — вот всё, что можно было сделать наилучшего.

«Зачем ты пришел сюда?» так начала говорить красавица. «Разве хочется [тебе хочется] чтобы я выгнала тебя за двери лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам [Далее начато: ду<рам>] вмиг пронюхаете, когда батьков нет дома. О! я знаю вас. Небось сундук мой верно не готов?»

«Будет готов, мое сердце, непременно после праздников будет готов. Если б ты знала, сколько трудился я около него. Две ночи не выходил из кузницы. Зато уже ни у одной поповны не будет такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову [заседателеву] кибитку, когда [Далее было: работал] ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан — хоть весь околодок выходи своими белинькими ножками, не найдешь такого. По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. [Далее начато: Гореть будет] Весь будет гореть! Не сердись же [только] на меня. Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!»

«Кто ж тебе запрещает? Говори и гляди». Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком, [Далее начато: и усмехнулась] и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах и отсветилось в очах.

«Позволь и мне сесть возле тебя», [Вместо «Позволь ~ тебя»: Позволь хоть поцеловать себя] сказал [В рукописи оставлен пробел для имени.]

«Садись», проговорила Оксана, сохраняя в устах [в лице] и в довольных очах то же самое чувство.

«Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя», произнес ободренный к<узнец> и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй, но Оксана отклонила свои уже находившиеся на неприметном расстоянии от губ кузнеца щеки и оттолкнула его. [Далее начато: «Посади только свинью за стол, она и лапы взмостит»] «Чего тебе еще хочется. Ему, когда мед, так и ложка нужна. Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и весь ты пахнешь кузницею. Я думаю, меня всю обмарал своею сажей». Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.