Шофер - Андрей Никонов

class="p1">Женщина швырнула в него букет, зарыдала, закрыв глаза ладонями, и убежала.

— Вот и поговорили, — мрачно сказал Травин.

У него оставалось ещё с четверть часа, цветы выбрасывать не хотелось, и Сергей зашёл к Ливадской. Секретарь партячейки, она же — заведующий складом, сидела вся в папиросном дыму. Пепел лежал везде, на её гимнастёрке, на столе, на полу и даже на подоконнике, заваленном протоколами, выписками, актами и разнарядками — казалось, комнату усыпали серым снегом. Увидев Травина, Ливадская вздохнула, потёрла красные глаза кулаками.

— Что нужно?

— Привет, Зоя, — сказал Сергей, кладя букет на стол. — Это тебе. Хоть мне ваше решение и не понравилось, излучаю оптимизм и смотрю в революционное будущее с восторгом.

— Не паясничай, — Ливадская взяла цветы, понюхала, — от этого горлодёра запахов не чувствую, но красивые. Олейник брать отказалась?

— Да.

— Мелкобуржуазная позиция. Ну не нравится человек, так и скажи, чего цветы в рожу швырять. Ты обиделся, поди?

— На неё?

— На нас. Понизили, понимаешь, лучшего шоффера гаража, перевели в техники, на грязную работу.

— Ну если честно, лучшие шофера у нас Пасечник и Колбин, а я так, в средних рядах. И работа грязной не бывает. Ты бы из кабинета почаще вылезала, может, посмотрела, как техники трудятся, деталькам вашим применение находят. Смолкин, между прочим, член партии, и не гнушается в масле извозиться. Но это так, к слову. Ты скажи, Зоя, что вам, женщинам, надо?

— За цветы спасибо, и вниз, в ваш цех, я спущусь непременно, — Ливадская поднялась из-за стола, сжала кулаки, — а если нюни пришёл сюда распускать, то я не женщина, а член партии большевиков. У тебя всё?

— Вопросов больше не имею, — Травин послал женщине воздушный поцелуй, и исчез за дверью за мгновение до того, как в неё врезалось тяжелое пресс-папье. И это он ещё легко отделался, могла и из нагана пальнуть.

Заказчик находился неподалёку, на Ольховской улице, которая шла от Рязанского вокзала до Гавриковой площади. Дом номер 25 был построен архитектором Вивьеном для судьи Московского сиротского суда Гучкова в 1873 году, но теперь его занимал трест «Главупрнарфабриз». Травин заехал во двор, и там обнаружил пристроенный к дому флигель с крыльцом. На крыльце стоял Ковров с кожаным портфелем в руке. Увидев автомобиль, он залез на переднее сиденье.

— Здорово, браток, — сказал он, протягивая Травину руку, — поехали?

— Скажете, куда, непременно поедем.

— Ах, да. Ехать нам нужно в село Спасское-Манухино, знаешь такое? — Ковров достал из портфеля карту, разложил, ткнул пальцем. — Вот здесь, как твой тарантас, довезёт?

— Довезёт, — кивнул Травин, и потянул за рычаг.

Форд тронулся, набирая скорость, машина затряслась по булыжникам, устилавшим Басманные улицы и переулки, по направлению к Садовому кольцу. Ковров молчал, Сергей тоже разговор начинать не стремился.

Несмотря на ограничение скорости, введённое декретом 1920-го года, в городе каждый ездил как хотел. У милиционеров не было приборов, определяющих, как быстро едет тот или иной самоходный экипаж, на памяти Травина его останавливали шесть или семь раз, и только единожды выписали штраф. Но и сильно превышать не стоило, он держался скорости тридцать пять километров в час вплоть до Драгомиловской заставы, там, где она переходила в Можайское шоссе, а Москва заканчивалась. Тут уже можно было разогнаться и до шестидесяти, но дорожное покрытие этому не способствовало. Стоило автомобилю покинуть границы столичного города, Ковров молчание прервал.

— А ведь я тебя сразу признал, ещё тогда, у вокзалов, — сказал он, — сколько мы не виделись, с весны семнадцатого? Это восемь лет получается, ты, братец, ещё сильнее подрос, возмужал, вон какая мускулатура проявилась, и на лицо не узнать, мальчиком был, а стал мужчиной.

— А вот ты, Николай Леопольдович, почти не изменился, разве что шевелюру сбрил, — Травин притормозил перед лежащей на дороге курицей, нажал клаксон, птица, закудахтав, бросилась прочь, — что узнал, так врёшь. Иначе в гараже бы фамилию не спрашивал.

— Ты гляди какой шельмец, раскусил, — Ковров рассмеялся. — Выходит, сразу меня признал?

Сергей равнодушно кивнул.

— И не обнял дядюшку? Нехорошо.

— Мы с тобой, дядя Николя, восемь лет не виделись и не вспоминали, значит, прекрасно можем друг без друга обойтись. Ты, я смотрю, при советской власти не бедствуешь, да и я живу нормально, чего прошлое ворошить, — Травин поморщился, прошлое долбануло его железным кулаком по затылку, в голове заныло, резко прострелило в виске.

— Это в тебе обида говорит, Серж, — Ковров сделался серьёзным, — я тебя не бросил, просто обстоятельства так сложились, что мне нужно было исчезнуть. Да и ты должен был в Прагу приехать, только, как мне шепнули, в Харбине исчез без следа. Я уж думал, всё, сгинул Серёжа Травин, мой дорогой племянник, но нет, жив ты и здоров.

Травин схватился крепко за руль, каждое воспоминание било точно в цель, перед глазами пошли цветные пятна, очень хотелось остановиться, лечь и умереть, но он кое-как держался.

— С тобой всё в порядке? — Ковров обеспокоенно посмотрел на племянника.

— Последствия контузии. Как начинаю прошлое вспоминать, голова болит.

— Тогда перестанем об этом, поговорим о настоящем, но чуть позже. Остановись возле храма, покемарь чуток, а я пойду, поговорю кое-с-кем.

Сергей так и сделал, стоило Коврову закрыть дверь авто, он закрыл глаза, и провалился в беспамятство. Спал Травин чутко, и за то, что его врасплох застанут, не опасался.

Ковров обошёл храм Спаса Нерукотворного образа слева, и вышел к погосту. Ровные ряды могил перемежались хаотичными участками, некоторые захоронения насчитывали не одну сотню лет, но Николаю нужно было только одно, конкретное. Он зашёл в часовню, где сидел конторщик, и как бы невзначай положил на стол две бумажки по рублю.

— Дело у меня, любезный, — сказал он, в то время как бумажки, словно по волшебству, исчезли, — родственник здесь похоронен, только найти не могу. Звать Меняйло Лука Нилович, когда в землю опустили, не знаю, но помер пятого апреля двенадцатого года. Одинокий, без семьи.

— Двенадцатого, — повторил конторщик, наморщил лоб, — если до того дня никого из не хоронили из родных, это шестая линия, пятый участок. Сейчас гляну, вдруг повезёт.

Он быстро, несмотря на солидную комплекцию, поднялся, провёл пальцем по переплётам, стоящим в шкафу, прищурился и вытащил толстую тетрадь.

— Ага, вот оно. Меняйло, захоронен седьмого апреля, недавняя могилка-то, на новых участках. Но не один он там, не один.

— Да что вы, — искренне удивился Ковров.

— Да-с, ребёночка к нему положили, вот, младенец в осьмнадцатом годе, тоже Меняйло, стало быть. Я же работал тогда, припоминаю, ещё приезжал его брат двоюродный хоронить, гробик-то небольшой был, его быстро и закопали, на памятнике ничего выбивать не стали, крестик рядом воткнули.

— И что, так и лежит младенец этот, без надгробия?

— Это вам, господин хороший, с Мефодием поговорить надо, церковным старостой, он всё знает.

После разговора с Мефодием Ковров вернулся в автомобиль задумчивый и сосредоточенный. По словам старосты, в могилу Меняйло действительно приложили младенца, но в двадцать первом году, в июле, захоронение кто-то осквернил, повалил надгробие, а маленький гробик вытащил наружу и разломал. Останки младенца так и не нашли, поговаривали, что это или иудеи собирали кости для чёрной мессы, или диаволопоклонники для нарядов своих богомерзких. Как бы то ни было, могилу привели в порядок, её аккуратно закопали, памятник поставили на место, а крестик маленького Меняйло убрали — от греха подальше.

— Поехали-ка, братец, скатаемся по ещё одному адресу, — сказал он. — Остаповское шоссе знаешь где?

Сергей только кивнул, заводя двигатель. До нового места добирались почти полтора часа, Ковров болтал по пустякам, рассказывал о своих похождениях в СССР, большей частью анекдотических, под это дело пытался у Травина выспросить подробности о его жизни, но Сергей особо не распространялся. Рассказал о госпитале, о том, что его комиссовали с военной службы и теперь он шоферит, но это Кострову и так было понятно. С какого перепуга молодой человек, а тогда совсем юноша, на сторону красных переметнулся, он уточнять не стал, но пометочку в памяти сделал.

На Борисовском кладбище история повторилась. К Владимиру Суворову, захороненному в 1899-м году, человеку без жены и детей, неожиданно в восемнадцатом году подложили младенца с той же фамилией. А потом, через три года, могилу вот так же вскрыли, и останки утащили. Будь на месте Коврова кто-нибудь другой, уже проникся бы мыслью о секте, ворующей детские косточки, но Николай смекнул, что золото, если оно в этих могилах и лежало, давно уже кем-то