Крылья ужаса. Рассказы - Юрий Витальевич Мамлеев

и сектах распространяется учение, что мир абсурден.

11. Лично я для народа всегда буду говорить, что мир создан Собакой № 1.

Но в душе…

Да, многие сейчас ищут ответ путём только одного разума.

Конечно, некоторые собаки находят забвение в деятельности, например в бегах. Бега устраиваются где попало. Бегут все, от мала до велика. Даже дамы. Быстробегающие собаки сейчас в почёте. Как философы и поэты. Некоторые, правда, уверяют, что спасёт активная собачья деятельность по преобразованию мира на наш, собачий лад. Надо разгрызть всё несъестное и завалить мир продуктами питания. И вообще везде настроить конуры. Вот уж воистину ублюдки.

Но хватит.

Я втайне, без паники, всё больше и больше стараюсь исследовать суть нашей собачьей души и тем самым понять мир.

Да здравствует разум!

12. Очень много теорий разума гуляет сейчас по свету среди собак. Я люблю эти теории. Я сам тайный создатель одной из них… Довольно распространена, например, теория, по которой в мире действуют две субстанции, съестное и несъестное, и высшая сила – это вовсе не Собака № 1, а нечто, частным проявлением которого и является съестное и несъестное. А мы, собаки, высшие земные существа, являем собой сгусток съестного по отношению к самим себе.

Некоторые теории говорят, что мир просто туманное отражение нашего лая, то есть наших чувств.

Иные рассматривают мир как самодвижение съестного до кала и от кала обратно, взад и вперёд. Кал они рассматривают одновременно как начало и как конец мира, которые между собой сходятся.

Надо, однако, заметить, что сейчас, с приближением всеобщего мора, очень распространены этические учения.

Например, один фокстерьер уверял, что нам нужно замкнуться в себе, почти ничего не жрать, а главное, не лаять, особенно на кошек. Благодаря этому мы станем ближе к высшей силе.

Один пудель основал учение о сверхсобаке. Правда, многие псы его не поняли. Один кобель, к примеру, развил это учение главным образом количественно: он решил объесться, чтобы раздуться в целую корову, и околел от переедания.

Среди неких шавок появилось учение о том, что на свете вообще ничего не существует, в том числе и собак.

13. Вчера был у этих неких шавок. Прослушал их учение. По дороге облизал маленькую, глупую сучку, которая бежала из области, где пожирают собак.

14. Часто, виляя хвостом, смотрю я на двуногие предметы. Собака № 1, откуда они взялись?!

Но хорошо, что они не могут влезть нам в душу, – там, в своей душе, мы свободны. Мы не знаем, кто они, они не знают, кто мы…

15. Сегодня весь день было холодно. Глодал на помойке крысиные кости. В подворотне встретил свою старую суку – Лайку. От тоски разговорились. Понюхали друг дружке зады. Она уверяет, что божественная эманация проявляется главным образом в виде слюны или, более обще, – сладости. Эта эманация исходит из рта Собаки № 1.

И взаправду слюнотечение я очень люблю.

16. Слушайте, слушайте моё последнее сообщение! С утра я наткнулся на двуногий предмет. Я не мог оторвать от него глаз. Он стоял передо мной и, пристально, тупо пережёвывая мясо, смотрел на меня. Я вильнул хвостом, но его взгляд был по-прежнему холодный и зачарованный. Он подошёл и вдруг дико, делая какие-то движения, заголосил.

Мне стало страшно, оттого что существует он, то есть нечто, что превосходит всякое понимание. И всё-таки он существует! Нелепо огрызнувшись, я убежал. И от тоски стал бегать мимо разных странных, катящихся и точно нацеленных в меня предметов.

Высунув язык, я добежал до канавы. Труп кошки лежал у воды, и я лизнул его. Тоска, впрочем, скоро прошла. Всё равно двуногие предметы, по-видимому, не существуют, так как они слишком непонятные. Но, если они есть, ведь и для них существует точно такое же непонятное.

Кошечка лежала головой в лужу и как будто пила из неё воду. Я осмотрелся кругом. Мир несъестного давил своим существованием, по сторонам торчали невиданные, вздымающиеся вверх палки.

И вдруг что-то ударило в меня и прошло насквозь. И вот я лежу в сыром, проваливающемся поле, и у меня, кажется, больше ничего нет, кроме головы. Но даже её я не могу поднять.

Может быть, у меня остался только один глаз.

Я смотрю им высоко-высоко – туда… Вот мигают бесчисленные клыки Собаки № 1… Вот её тень… А… а… Я, кажется, слышу её лай, далеко, далеко, во всей вселенной… Лай Собаки № 1… Как ждал я этой минуты! Весь мир колеблется, стонет… Там, там… Мой глаз – сплошная молитва… Я, кажется, вижу её Огненный язык… Он поднимается над горизонтом… Выше, выше эти лучи… Выше, выше…

Городские дни

Маленький городок недалеко от Москвы охвачен потоком солнечного тепла. Стоит нестерпимо жаркое лето. В природе – пир жизни, которому не видно конца. Воздух напоён торжеством, словно сам рай сошёл в опьяняющий мир.

Там, в высоте, светит чудовищное белое солнце, как золотой зрак Аполлона, как знак того, что он есть. Глаз опущен, закрыт, остался один знак – неугасимый, проливающий потоки света в мир, всесильный, божественный, равнодушный к добру и злу…

На земле – там, внизу, – не античные города, не тени богов, не трепет елевсинских мистерий, а обыкновенный городок 196… года. Низенькие дома-коробочки, плакаты о том, что «Бога нет и никогда не было», чад пивных с их зигзагообразными непослушными очередями, тупой вой машин. Диковатые, полуоднообразные люди там и сям шныряют по улицам и иногда о чём-то спорят, но больше угрюмо молчат. А на солнышко даже и не смотрят, полагая в простоте душевной, что оно всего лишь котёл с ядерно-химическими реакциями внутри. Учатся все – от мала до велика, но от учения лица становятся ещё угрюмей и заброшенней, как будто учение стало тьмой, а неученье – светом.

За гулом фабрик, за туманом пыли и бензина приютилась Белокаменная улица. Четырёхэтажные коробки, слепые окна-глаза, зелень, детвора, старушки на скамейках, торопливые мужчины. Вид у мужчин помятый, странный, глаз – полузвериный, полуищущий правду; кулак – тяжёл и увесист, словно грузное и уверенное дополнение к правде. Бывает, что летними вечерами крик восходит от домов, как плотное облако; женщины кричат о разбитой посуде, о жизни, о детях, о деньгах; мужчины переругиваются более тихо и мрачновато, в основном о водке и смерти. Изредка этот монотонный вой прерывается взрывным грохотом, тяжёлым падением тела – и наступает тишина, мёртвая и страшная, как в глубине вод. Это верный знак того, что произошло нечто близкое к смерти: удар, кровь, стон и замирание чьего-то сердца и скорый выход души. Но куда?

Кузьминские жили в одном из таких домов. Чёрная пасть парадного выводила почему-то во двор; голый, одинокий, без единого деревца в нём. Раньше среди взрослых хозяином двора был Василий Антонович – милиционер и жилец дома. Но с тех пор как он исчез, неделю назад, двор душевно опустел. А исчез он самым диким и неподобающим образом.

Василий Антонович в своё время был подлинный начальник; причём начальником он становился именно тогда, когда возвращался со службы. С этого момента он никому не давал спуску: крик, брань, придирки преследовали жильцов, как потусторонних мух. «Ты почему здесь сидишь?» – кричал он, распалясь, на какого-нибудь еле трезвого мужичка, прикорнувшего на дворовой скамейке. «Опять насорено, опять насорено!» – звучал его голос, долетая до самых укромных уголков дома. «Куда, куда?!» – шумел он в своей комнатушке, как будто она была отделением милиции. Больше всех доставалось жене – Анне. С течением жизни взгляд её всё мутнел и мутнел, как будто жизнь заключала в себе одну тьму. Трудно было поэтому найти на свете более мрачное существо, чем жена Василия Антоновича. Доставалось от него и Кузьминским, хотя были они люди пожилые и тихие; недолюбливал же их Василий Антонович за веру, за иконы, но особенно за то, что их дочь, тринадцатилетняя Таня, носила маленький крест на шее. «Сами глупые, неучёные – и ладно, а дитя для чего смущать?» – тяжело вздыхая, говорил он. Но дело это было