Поляна №3 (9), август 2014 - Коллектив авторов

Я обернулся и посмотрел на Патрицию. Она стояла, опустив голову, как будто в эту минуту решалась ее судьба. Она ждала решения.

А я… Странная штука произошла со мной. Я превратился из Лэда во Влада и отчетливо ощутил это, испытав даже некоторую гордость.

Я схватил Шона за воротник и резко ударил под ребро. Он икнул и согнулся пополам, сломавшись в своем длинном теле. Я плюнул на его лаковый белый ботинок и подошел к Патриции. Она сжалась, будто ожидая удара.

Я погладил ее волосы.

– Прощай, – сказал я, спокойно глядя ей в глаза. – Ты права, тебе не стоит мне звонить. Нам не дано измениться. Прости за мужа, я был резок.

Но он, кажется, испортил тебе жизнь своей любовью. Я не хочу оказаться на его месте.

А теперь уже несколько лет в меня падает серое лондонское небо, да еще мочит мое нутро мелким колким дождем. И нет мне покоя. Неужели маленькая слабая женщина может разбить цельную натуру вполне взрослого и очень уверенного в себе человека? Неужели такое возможно?

Борис Илюхин

«Я, верно, в прошлой жизни был котом…»

Я, верно, в прошлой жизни был котом —

Приносит март мне снова беспокойство;

Кровь обрела таинственное свойство

Кипеть, коль взял Петрония я том.

Преследую я женщин, а потом

Навязываю им своё геройство,

Хотя давно мне тошно от плейбойства

И горько сознавать себя скотом.

Но исподволь весна втекает в кровь.

И негодуешь – это ли любовь?

Не трачу ли я бытие напрасно?

Куда там! Солнце прямо в плоть течёт,

Ум – поводы твердит наперечёт,

А женщины… Все, как одна, прекрасны!

Юрий Смирнов

Солнышко и Цесарка

Год 197…

Во двор въехал грузовик, и в последнюю свободную квартиру, на первом этаже, начали выгружаться новые жильцы.

Все как обычно: мебель, перекрики «…а где?..», фикусы-герани, холодильник-шкапчики, коробки-чемоданы-тюки, папа-мама-бабушка и она – «Солнышко, подай то-то… Солнышко, а вот это не забыла?.. Солнышко, помоги бабушке!»

В тот же вечер новенькая вышла знакомиться.

Двор подвис сканируя – хотя тогда одно слово применяли по-другому, а второе знали фантасты и в НИИ.

Ни фига никакое не Солнышко – не рыжая, конопушек нет.

Новенькая тоже постояла пару секунд, приглядываясь к неприступным мальчишеской и девчоночьей группировкам, – собственно дворовым сплочениям, как и самому двору, от роду было полгода, – сказала бабушкам на лавочке «Здравствуйте!» и направилась к Анюте Цискерович, воздвигающей в песочнице минарет, похожий на докторскую колбасу, воткнутую торчком. Анюта опасливо призагородила сооружение.

Песочница основательно Анюте мала, но ни в «резиночку», ни в «войнушку» ее играть не звали.

– У тебя тут не хватает, – новенькая почесала в затылке, порылась в кармашке и вытащила, вместе с крошками, повязку дружинника, затем быстро нашла прямую веточку, примотала тесемками повязку к веточке и водрузила знамя на минарет. – Здорово?

– Да, – тихо ответила Анюта Цискерович, вежливо не поясняя обретенной лучшей подруге, что вообще-то это недостроенный жираф.

– Дево-очка… – сладко начала с ближайшей лавочки Тамара Семеновна, вроде из двадцать девятой, – а тебе разве родители разрешают таким играть?

– Конечно. Мы же все – и взрослые, и дети – одинаково, советские люди.

Тамара Семеновна растерялась. Лавочки зашептались.

– Я Солнышко. Теперь буду тут жить. То есть, вообще-то, я нормальная такая Груздева Катерина, но для своих – Солнышко.

– Анюта, – протянула шершавую от песка и неуверенности ладошку и Анюта. Привычно замалчивая, что для своих она и Цискерович.

Первый вечер Солнышка на дворе закончился без происшествий. Не считая, что Солнышко утащила Анюту с собой «помогать со въездом» – и вежливый папа Анюты, перед тем как нажать неработающий звонок, долго вытирал ноги, на ухлюстанном побелкой, пластмассовом половичке.

Но уже на второй день у Солнышка произошло настоящее боестолкновение.

Само собой из-за Анюты Цискерович.

Они собирались поливать «газон» – огороженную проплешину между воздвигнутым и не воздвигнутым. Двор заинтересованно и поощрительно держался от инициативы на расстоянии.

Солнышко выбежала с леденцами и лейкой. Они вместе с Анютой сосали огромных цветных петушков и поливали. Анюта скромничала, но у Солнышка первые водяная и леденцовая порция закончились быстро, и Солнышко поскакала за восполнением.

А когда выскочила обратно из подъезда…

Анюта Цискерович привычно плакала, а вокруг нее кружил Борька Губерднов, облизывая еще не чистую, вкусную, липкую палочку.

– Еврейкам не положено! Жидовкам не положено!..

– Гад ты, – внятно сказала ему Солнышко, подойдя.

– Че?! – А ну… Ууу! – И Борька замахнулся.

Солнышко не стала замахиваться. Просто врезала, оборотом-полукругом, словно шашкой, полной лейкой по Борькиной башке. Самой кромкой, чуть проржавленного донышка, ровно по середке макушки.

– Уууу… – И от Борькиной башки полетели брызги, и глаза Борьки моментально превратились в глаза сплющенного китайца.

Но во дворе знали, что Борька истерик. И чтоб победить его, просто надавать или даже сбить его с ног явно недостаточно.

Борька ткнул кулаком Солнышку под нос и сделал шаг вперед. Солнышко отступила на шаг назад, закусила разбитую губу и вторично врезала, полукругом, и снова самой кромкой, снова ровно по середине Борькиной башки.

– Уууу… Борька присел, слезы у него текли уже аж по рубашке, и по-крабьи отползая, Борька нашаривал какую-то, валяющуюся послестроительную железяку. С тыла, в раскорячку крабьего, вражеского ракурса, Анюта Цискаревич посильно добавила скромного пендаля. – Эй, ты!!! Свинохрыл! А ну-ка положь бяку наместо!!! – и к месту битвы, раздвигая зрителей, вразвалочку приблизился со свитой Серега Огурец.

– Ша! мальки… Ты, Гиммлер малолетний, давай… сдзынь отсюда по-рыхлому. А ты щеглиха, ну-к! подойди-ка поближе.

Солнышко не двинулась с места. Только крепче в лейку вцепилась. А Цискерович в Солнышко.

– Ладно. Мы героев уважаем, сами подойдем…

Кто-то сиганул за взрослыми.

Огурец молча разглядывал, курил, глубоко затягиваясь, сквозь татуированную кисть. Свита хмыкала, сплевывала и щерилась.

Цискерович тронула огурцовые сбитые костяшки:

– Вы хулиган?

– Ага. Заквартальных гоняли…

– Хулиганом – плохо. В тюрьму сядете.

– Сяду – выйду… Меня-то конфетой угостишь?

– У меня один остался. Для себя или друзей.

– На друга не качу, што ль?

– Друзей люди сами себе выбирать должны. Извините.

– Ну-ну… Молоток, щеглиха. Валяйте на свой добровольный, трудовой фронт.

К месту виктории спешили родители.

Когда Солнышко и Анюта сидели после у Цискеровичей – «… попробуй вот вишневого?… а земляничного?…а финского шоколада?» – и лишь после улыбчивые тетя Тома и дядя Вова оставили девочек «на междусобойчик», Солнышко отодрала с губы пластырь и, мазанув пальцы в сукровице, потянулась к отпрянувшей подруге:

– Мы с тобой сегодня, как в книжке Сат-Ока, – на Анютиной щеке появилась красненькая полосочка, – и тебе надо дать имя.

– К-какое?

– Красивое. Цесарка.

– Эт ж вроде… курица… или индюшка.

– Может и курица. Но красиво. Значит и курица красивая. Между прочим, папка грил – и павлин курица. Теперь мы с тобой – Солнышко и Цесарка. Кровные сестры. На всю жизнь.

* * *

Через девять лет Цискеровичи уехали на ПМЖ.

Накануне молодежь двора, даже и из заквартальных подвалило, собралась на проводы Аньки Цесарки, на давно перетасканные в тот самый разросшийся газон лавочки. Натащили жрачки-хавки, «сушняка», портвейна и «водовки», и костерок маленький развели, зная, что никто сегодня не станет орать им из светящихся домашним окон, загонять и «пресекать».

Хорошее, уютное место получилось «в газоне» – здесь догуливали свадьбы, дни рождения и проводы, очередные освобождения и разводы Огурца, здесь поминали зловредную Тамару Семеновну и Борьку Губерднова, не вернувшегося из Афгана, а год назад и тихого, «молодого» дядю Вову, папку Аньки.

Солнышко и Цесарка сидели, обнявшись, и остальные старались им не мешать.

– Оказывается, не все люди одинаково советские, – сказала Солнышку Цесарка.

И, наверное, впервые Солнышко не нашлась, что ответить кровной сестре.

Год 200…

Во двор въехал грузовик, и начали выгружаться новые жильцы.

Все как обычно: мебель, перекрики «…а где?..», фикусы-герани, холодильники-микроволновки-шкапчики, коробки-чемоданы-тюки и она…

– Гру… Груздева. Солнышко! СОЛ-НЫ-ШКО!!!

– Анька?… Анька!!! Цесарка!!!!!!!

– Значит, вернулась…

– Вернулась. Советский я человек, оказывается. Хотя и накрылась та клятая совдепия закономерным медным тазом – чтоб ее…

– А там… как? Тетя Тома… жива?

– Жива, слава клятой Торе… А твои?

– Мама – в прошлую зиму. Папа в 95-м. Хотел, наконец, лучший и самый честный репортаж сделать, четыре десятка лет хотел, наконец и случилось…