Страшная дорога свободной личности - Илья Росляков

а затем отсекала и поедала, что означало повреждение и слом „космического мужского“».

То же самое перекочевало затем в Древний Рим — в вакханалии, оргиастические празднества в честь бога Вакха, а также в мистерии Кибелы. «„Священная оргия», совершаемая в ее имя», — пишет Эвола, — «завершалась экстатическим опьянением, несущим утрату мужественности, а выродившиеся поздние формы этого культа были вообще связаны с тем, что мистов, служивших богине, лишали мужественности в самом прямом смысле — через кастрацию или переодевание в женские одежды. Равно и в других культах этого круга (мистерии Гекаты, Аштарот, Астарты Гелиопольской, Артемиды Эфесской и так далее) участвовали переодетые в женские одежды жрецы».

В целом Эвола делает вывод о демонизме женского начала, который заключается в том, что «соприкосновение с сотканной из желаний субстанцией женского» лишает мужчину «магической мужественности», выражающейся в его трансцендентной направленности, духовном восхождении, превозмогающем текучесть вещей. Впитывая в себя мужское семя, женщина в то же время впитывает, «высасывает» и нечто большее — бытие мужчины, его потенциал. Эвола называет это «сосущей смертью, которая приходит вместе с женщиной», и упоминает, что обсуждал это с Густавом Майринком. В этом отношении он проходит даже дальше Вейнингера — дело не в том, что женщина лишена бытия, дело в том, что она еще и «высасывает» то бытие, которое есть у мужчины. «Тайной целью» ее «неизменно будет лишение мужчины в той или иной степени его мужественности».

В случае героя фон Триера, конечно, речь не идет о магической мужественности. Но зато очень ярко видно, как эмансипирующаяся гетера претендует на полное поглощение мужского. Происходящее в фильме является метафорой всей атаки на маскулинность, на мужской тип полового поведения, мужской эротизм, происходящей в современном западном обществе. И эта-то атака вполне нацелена на мужественность как метафизический принцип. На принцип упорядоченности как таковой. Это есть атака хаоса, и весьма победоносная.

Герой фон Триера пытается остановить происходящее, убивая свою жену. Это реакция на нечто большее, чем ее агрессия против него и та боль, которую она ему причинила. Это его реакция на разрушение собственной картины мира — ведь он считал, что его супруга понапрасну паникует и искажает реальность своими мыслями, пока не столкнулся с эмансипацией гетеры. Убивая жену и пытаясь уйти из Эдема назад, на «большую землю», он хочет восстановить прежнюю картину, а произошедшему с женой дать рациональное объяснение. У него, кажется, даже есть шанс — ведь он ничего особенно и не понял, кроме того, что она применила к нему насилие. Ведь это только она вспомнила, что на самом деле видела во время полового акта, как ребенок подошел к окну и выпал из него.

Но бегство не удается. В лесу около дома героя окружают сестры, вырастающие словно из-под земли. Перед этим фон Триер показывает, что весь лес заполнен телами женщин. Они покоятся в земле и обвивают корни деревьев. Мужского здесь уже почти нет, и герою не уйти отсюда.

Женоубийство уже ничего не остановит. Массовое преследование ведьм образца XV–XVII вв., «Genocyde», о котором героиня писала диссертацию, нельзя повторить, да и некому. Налицо отсутствие другого источника энергии, кроме раскрепощающейся гетеры, эмансипированного хаоса. И пока его нет, этот хаос непобедим. «Всё не имеет смысла» — эти последние слова героини сопровождаются энергическим криком, на который природа отвечает потоками града.

«Маленький Эйольф»

История героини фон Триера имеет аналоги в культуре. У знаменитого норвежского драматурга Генрика Ибсена есть пьеса под названием «Маленький Эйольф». Героиня пьесы, Рита, является ярким образцом гетеры. В пьесе муж объявляет ей, что решил уделять больше внимания их девятилетнему сыну, у которого парализована нога, стать для него настоящим отцом. Она реагирует на это крайне болезненно, требуя, чтобы мужчина принадлежал только ей. Между ними происходит следующий диалог.

«Рита (Всё больше и больше горячась.) Но я не потерплю этого, Альфред! Не потерплю, говорю тебе!

Алмерс (пристально глядит на нее и говорит вполголоса). Иногда я почти боюсь тебя, Рита.

Рита (угрюмо). Я сама себя часто боюсь. И вот потому-то берегись пробуждать во мне злые силы.

Алмерс. Но, ради бога, разве я это делаю?

Рита. Да, делаешь, когда порываешь самую заветную связь между нами.

Алмерс (убедительно). Да подумай же, Рита. Ведь это твой собственный ребенок… наше единственное дитя.

Рита. Он мой лишь наполовину. (С новым порывом.) Но ты должен быть моим, только моим! Всецело! Я вправе требовать от тебя этого!

Рита (смотрит на него с напряжением). А этого ты, пожалуй, не можешь больше?

Алмерс. Не могу. Я должен разделить себя между Эйолфом и тобой.

Рита. А если бы Эйолфа не было на свете? Что тогда?

Алмерс (уклончиво). Ну, тогда было бы дело другое. Тогда мне некого было бы любить, кроме тебя.

Рита (тихо, дрожащим голосом). Так лучше бы я никогда его и не рожала».

Дальше Рита угрожает мужу, что если он не будет принадлежать ей целиком, то она бросится на шею первому встречному. И даже приводит конкретный пример их знакомого.

«Рита (полусмеясь, выпускает его). А я ведь могла бы заманить в свои сети его… этого путейца.

Алмерс (переводя дух). Слава богу, ты просто шутишь.

Рита. Вовсе нет. Почему бы и не его, как всякого другого?

Алмерс. Потому что он, кажется, уже довольно прочно привязан.

Рита. Тем лучше! Значит, я бы отняла его у другого человека. Отняла бы. Точь-в-точь как Эйолф поступает со мной.

Алмерс. Ты говоришь, что наш Эйолф так поступает с тобой?

Рита (указывая пальцем). Видишь! Видишь! Стоит тебе заговорить об Эйолфе, голос твой становится таким мягким, дрожит. (Угрожающе сжимая кулаки.) О, я прямо готова пожелать!.. Нет!

Алмерс (испуганно смотрит на нее). Чего пожелать, Рита?..

Рита (отходя от него, с горячностью). Нет, нет, нет… не скажу! Никогда!»

Появляются другие персонажи, проходит некоторое время… И вдруг обнаруживается, что пока родители в доме разговаривали, мальчик утонул во фьорде. Его туда увлекла старуха-крысоловка. Играя на губной гармошке, она заманивала во фьорд крыс. Когда она отчаливала от берега на лодке, крысы пытались плыть за ней следом и тонули. Так же последовал за ней и ребенок: «впился в нее глазами» и упал с мостков в воду.

В момент скорби о погибшем сыне супруги остаются вдвоем на берегу фьорда. Трагедия делает их более откровенными, и они начинают вспоминать прошлое. Мальчик оказался парализован после того,