Основы психолингвистики - Алексей Леонтьев

Что касается внутренней структуры модели Н.Хомского, то мы уже говорили о ее синтаксическом компоненте. Но она включает еще три компонента: семантический, фонологический и прагматический.

Теория семантического компонента была разработана Дж.Кацем и Дж.Фодором ( Katz & Fodor , 1963). По мнению авторов, он включает два звена: лексикон и правила соотнесения лексикона с грамматической структурой, или так называемые «проекционные правила». Что касается лексикона, то он состоит из двух частей: грамматической (генерирующей части речи) и семантической, обеспечивающей собственно семантику. Так, слово играть сначала отождествляется как глагол, затем как непереходный глагол, а затем получает семантическую интерпретацию. Когда использованы «синтаксические маркеры», включаются «семантические», причем семантические маркеры слова организованы в иерархию (дерево) типа дерева НС (с возможностью только дихотомического выбора в каждом из узлов дерева). Путь по этому дереву от верха до любой из конечных точек называется «тропой» (path). После того, как мы получили грамматическое дерево предложения и дошли до терминальной цепочки (но элементами ее в этом случае являются не отдельные слова, а грамматические классы!), каждому из элементов этой цепочки приписывается дерево семантических маркеров, или, вернее, выбирается определенная тропа, ведущая по ветвям этого дерева. При этом критерием для выбора нужной тропы служит соотносимость с тропами, выбранными для других элементов. Например, в слове интересный (мы пользуемся уже приведенным ранее примером) будет «запрещена» тропа, ведущая к смыслу «хорошенький, миловидный», так как в слове картина нет признаков «человек» и «женщина».

Таким образом, «семантический компонент лингвистического описания не служит орудием порождения предложений. Скорее он интерпретирует предложения, порожденные синтаксическим компонентом… Однако… можно сконструировать семантический компонент таким образом, что он, в сочетании с синтаксическим компонентом, будет порождать только семантически правильные грамматические предложения» ( Clifton , 1965, p.12 – 13). Но для этого нам нужен не только компонентный семантический анализ, но и знание пресуппозиций (ситуации), то есть – в конечном счете – обращение к ядерным утверждениям или пропозициональным функциям. Дж.Грин ( Слобин и Грин , 1976, с.330) в этой связи сочувственно цитирует данное Р.Кэмпбеллом и Р.Уэлсом определение языковой способности (компетенции) как «…способности понимать и порождать высказывания, не столько грамматически правильные, сколько соответствующие контексту, в котором они появляются» ( Campbell & Wales , 1970, p.247).

Фонологический компонент тоже служит для интерпретации результатов действия синтаксического компонента, но уже не на «глубинном», а на «поверхностном» уровне. Он подробно описан в работе ( Chomsky & Halle , 1968) и основывается на концепции дифференциальных фонетических признаков Якобсона – Халле, – концепции, применимость которой в психолингвистике весьма проблематична [30] . Здесь мы опять встречаем дерево дихотомических признаков.

Наконец, прагматические правила – это правила соотнесения грамматической структуры с контекстом (ситуацией) (см. о них, в частности, Miller & Isard , 1964). Характерно, что если фонологический и особенно семантический компонент «прижились» в модели Н.Хомского, то прагматический компонент быстро «увял», и уже в 1970-х гг. никто в литературе не вспоминал о нем.

Теперь о критике модели. Она шла с двух сторон – так сказать, «слева» и «справа».

Критика «справа» представлена классиками американской психологии – Ч.Осгудом и Дж.Б.Кэроллом. Осгуд в цитированной выше работе 1963 г. считает, что модель Хомского – Миллера стремится свести вероятностные по своей природе процессы к системе альтернативных решений, не интересуясь путем, приводящим именно к данному решению. В этом он, видимо, прав. И уж, конечно, он прав, когда требует, чтобы психологическая теория порождения или восприятия речи была частью общей теории поведения (мы бы сказали – деятельности).

Не менее остра и справедлива критика Дж.Б.Кэролла. Суть его возражений сводится к тому, что психологический механизм, обусловливающий порождение вопросительного или любого иного высказывания, может быть ничуть не более сложным, чем механизм порождения ядерного предложения: все зависит от того реального предметно-логического содержания, которое необходимо выразить, и от мотивации высказывания. Например, «…высказывание будет в декларативной форме (нулевая трансформация), если говорящий считает, что его информация больше, чем информация слушателя; оно будет в форме вопроса, если он чувствует, что его информация меньше» ( Carroll , 1964, p.51).

Наиболее интересным критиком Н.Хомского «слева» был Д.Уорт. Первое его замечание: в модели Хомского – Миллера совмещены линейные и нелинейные правила, то есть фактор порядка компонентов входит в модель уже на самых ранних ее этапах. Но, во-первых, «линейный порядок элементов… может зависеть от факторов, находящихся вне данного предложения. Это бывает, когда «актуальное членение» предложения не совпадает с синтаксическим…Во-вторых, линейный порядок некоторых y и z может зависеть от факторов, которые находятся в данном предложении, но еще «неизвестны» на том этапе порождающего процесса, на котором X переписывается в y+z. В русском языке, например, выбор порядка подлежащего и сказуемого иногда зависит от конкретных лексем (или, вернее, их классов)…» ( Уорт , 1964, с.50). Чтобы выйти из этого положения, Д.Уорт предлагает разбиение порождения по НС на два цикла, причем правило N второго цикла начинает действовать на результатах правила (N – 1) первого цикла: если мы переписали предложение как совокупность группы подлежащего (именной группы) и группы сказуемого, то первое правило второго цикла превращает полученное нелинейное сочетание компонентов в их линейную последовательность. Строго говоря, еще раньше сходные идеи выдвигали Г.Карри и С.К.Шаумян.

По мнению Д.Уорта, это приближает порождающую модель к естественному процессу порождения, ибо говорящий ведь «…хорошо знает заранее если не все, то по крайней мере главные лексические единицы, которые появятся в его предложении, и выбирает именно те грамматические обрамления, которые потребуются для заранее “избранных” лексических единиц» ( там же , с.55). К этому месту Д.Уорт дает исключительно важную для нас сноску, которую мы поэтому приведем целиком. «С точки зрения сходства с реальным языковым поведением говорящего ни одну из известных до сих пор моделей нельзя признать удовлетворительной. Можно ли найти такую модель, которая соотносилась бы с действительным поведением реального говорящего (т.е., если можно так выразиться, “психосоциологическую” модель речи и языка)? Нам кажется, что да. Такая модель имела бы форму телевизорного экрана, с которым связаны два механизма, из которых один способен развертывать на экране разные изображения, а другой способен читать и различать эти изображения, передавать результаты чтения в “черный ящик”, содержащий грамматические правила данного языка (в форме, может быть, полной трансформационной грамматики по модели Хомского); “черный ящик” обрабатывает полученную от читателя… информацию и передает результаты своей обработки первому, развертывающему механизму, который изображает на экране новую “картинку”; этот циклический процесс продолжается (с электронной быстротой) до тех пор, пока “черный ящик” перестанет прибавлять новую информацию; весь аппарат тогда находится в состоянии стабильности, и картинка (т.е. предложение) снимается (т.е. говорящий произносит свое предложение)» ( там же , с.55 – 56).

Уже на примере Д.Уорта можно видеть, как сторонники трансформационной модели стремятся приблизить эту модель к реальным психологическим процессам порождения речи. Другой пример – знакомый нам Д.Слобин, который вынужден был ввести в модель новое понятие – «обратимость». Речь идет о том, что если в эксперименте давались картинки, изображающие потенциально обратимую ситуацию ( Автомобиль догоняет поезд – Поезд догоняет автомобиль ) , и картинки, изображающие необратимую ситуацию ( Мужчина ест дыню – дыня не может есть мужчину), то испытуемый оперирует с ними по-разному, т.е. в порождении участвует некоторое звено, в котором фиксируется «реальное положение дел», своего рода когнитивная схема, влияющая на механизм порождения ( Slobin , 1966). Сходные результаты были получены рядом других авторов (Дж.Маршалл, С.Кэри, Г.Кларк, М.Джонсон) (см. Леонтьев , 1969, с.108 – 110). Вообще при внимательном рассмотрении эволюции более молодого поколения психолингвистов – сторонников модели Хомского – Миллера заметно, что почти все они со временем уходили в более или менее глубокую оппозицию к этой модели, иногда подвергая критике ее основные догмы. Мы видели этот процесс на примере Жака Мелера, ставшего одним из основных представителей «психолингвистики третьего поколения»: но сходный путь проделали и, казалось бы, самые ярые пропагандисты трансформационного подхода, как Т.Бивер, Дж.Фодор, М.Гарретт. Так, Т.Бивер стал вообще считать ложной проблему «психолингвистической реальности» (что можно только приветствовать!) и заявил, что проблема совсем в другом – «как эти (лингвистические) структуры взаимодействуют в реальных психологических процессах – таких, как восприятие, кратковременная память и т.д.» ( Bever , 1968, p.490). А Дж.Фодор и М.Гарретт пришли к идее эвристик. «Эти эвристики используют информацию, репрезентирующуюся в грамматике, но сами по себе они не суть грамматические правила, если понимать «правила» в смысле этого слова, обычном применительно к генерированию предложений» [31] ( Fodor & Garrett , 1967, p.295).