Брат на брата. Окаянный XIII век - Виктор Карпенко

Всеволод Большое Гнездо умер рано утром, с восходом солнца, в великий престольный праздник Пасхи, и был похоронен в церкви Святой Богородицы Златоверхия. Это случилось четырнадцатого апреля тысяча двести двенадцатого года.

Часть II

Великий князь Юрий 

1

Колокола соборов и церквей тяжело ухали, словно вздыхали, провожая в последний путь Всеволода Большое Гнездо. Его сыновья, шестеро, понуря головы, в скорбном молчании следовали за гробом.

— Как оно теперь будет? — с опаской, тихо переговаривались владимирские мужики, глядя на братьев. — Константин-то с Юрием, поди, на ножах. Токмо старый князь сдерживал молодых.

Юрий боялся, что старший брат, затаив обиду, не приедет на похороны. Но тот, пересилив себя, все-таки появился и даже при встрече обнял брата.

— Крепко ты обидел меня, — сверкнув глазами, тихо произнес Константин. — Занял стол великокняжеский не по праву.

— Не по своей воле, брат. Отцом посажен, упокой его душу, Господи! — перекрестился Юрий на образа. — Ноне не до времени разговоры вести, а вот после поминального обеда сойдемся вшестером и потолкуем.

Но как только сомкнулись каменные плиты над гробом Всеволода Большое Гнездо, Константин со своими боярами, ни с кем не простившись, уехал в Ростов.

Примирительного разговора с братьями у Юрия не получилось. Вслед за Константином поспешил уехать Владимир, Иван все не мог успокоиться и заливался слезами, Святослав сидел за столом набычившись, молча, ничего не ел и не пил, а Ярослав, набравшись хмельного меда за поминальным столом, задирал молодых владимирских бояр. Воеводы Всеволодовы Михайлович, Дорофей Федорович, Кузьма Ратьшич, глядя на братьев, только вздыхали и осуждающе покачивали головами: ствол-то Всеволодов крепок был, да плоды дал с червоточиной.

Ближе к вечеру народ владимирский и пришлые, приехавшие проститься с Всеволодом Юрьевичем, покинули столы с поминальным обедом, разошлись, разъехались по домам. Лишь нищие да бездомные калеки еще копошились возле столов, собирая объедки впрок.

Юрий устал. Хотелось одного: лечь и забыться сном. Но Агафья уже в который раз звала его в светелку, где дожидалась великого князя Любаша. Все свои украшения, одежды она уже раздарила и теперь только обещание, данное Юрию утром, удерживало ее в княжеском тереме.

Когда великий князь вошел в светлицу, Любаша стояла у окна и смотрела на закат солнца. Огромное, багровое, оно быстро опускалось за чернеющий в надвигающихся сумерках лес.

«Вот так же и жизнь моя, как солнышко, незаметно прокатилась по небу и скрылась. Но солнце взойдет завтра и так же будет сиять, я же, не успев ни пожить, ни порадоваться замужеству, ни понянчить детишек, ухожу в монастырь, и возврата мне нет».

Слезы сбегали по щекам горькие, непрошеные.

Заслышав шум шагов, она обернулась.

— Здравствуй, великий князь, — поклонилась молодая вдова поясно. — Жду тебя, чтобы проститься. Решение мое твердо, и я его не изменю.

— А как же воля Всеволода Юрьевича? Он не хотел, чтобы ты уходила в монастырь, и мне наказал строго следовать этому.

— Я знаю об этом, но еще при жизни великого князя клятву дала епископу Иоанну, что приму схиму [46] .

— Не он ли тебе и присоветовал совершить сие? — спросил, негодуя, Юрий.

Любаша склонила голову.

— Епископ возжелал, а я не противилась. Чего уж теперь говорить об этом. Поздно.

— Может, дождешься батюшку с матушкой? Послал я за ними, скоро будут из Витебска.

— Нет, великий князь, не удерживай меня, — тихо, но твердо ответила Любаша. — Возок уже запряжен, и келья ждет в Успенском монастыре. Прощай и ты, Агафьюшка, — обернулась она к всхлипывающей княгине. — Не горюй, не на смерть иду, а вот когда родишь, дай знать, порадуюсь за тебя, помолюсь во здравие.

Любашу никто не провожал. Закрыв лицо платком, она сбежала с высокого крыльца княжеского терема и только в возке дала волю слезам, впервые за последние три дня.

2

Хотя уже прошло несколько месяцев со дня возведения Юрия на великокняжеский владимирский стол, только после смерти отца он в полной мере ощутил ношу, что легла на его плечи. И сейчас, находясь в харатейной, среди книг и свитков, он, пожалуй, впервые изведал страх. Этот страх был вызван осознанием той высоты, на которую Юрий вознесся, став великим князем, и той пустоты, разверзшейся под его ногами.

«С чего начать? На кого опереться? На братьев? Но только Иван, по своей молодости и наивности, воспринял меня великим князем как должное. Даже Ярославу я не могу доверять, как хотелось бы: дерзок, ненадежен. Тогда кто? Бояре? Нет! Эти сами не прочь подмять под себя, управлять мной. Значит, им надо показать свою волю, дать почувствовать силу, и я это смогу. Воеводы — вот кого надо ублажать, кормить, приблизить к себе, заставить служить верой и правдой. А также надо иметь сильную дружину. Дружина — это меч, который и сдержит слишком ретивых соседей, и удержит собственных князей и бояр, позволит раздвинуть порубежье на восток, как и хотел отец».

Юрий развернул лежащую на столе карту. Она была старой, кожа местами протерлась и зияла дырами. Вглядевшись в очертания земли владимирской, в порубежные княжества, Юрий решил: начну с Рязани! Не раз усмиряли ее мечом, да все напрасно. После разгрома всякий раз Рязань отстраивалась, крепла и вновь проявляла свой гордый и неуживчивый нрав. А ежели сменить гнев на милость да предложить дружбу князьям? Неужто вновь бунтовать начнут? Не должны!

На следующий день Юрий Всеволодович собрал владимирских, суздальских, юрьевских бояр и объявил им свое решение:

— Всех рязанских мужиков, посаженных на землю, вернуть в Рязань, вольно, дав подводы и дорожные припасы.

— Государь, да как же так? — заволновались бояре. — Рязанские-то мужики обжились, хозяйство завели, на кузне, в гончарне…

— Кто же из бояр и служилых людей воспротивится моей воле, того не прощу! — возвысил голос великий князь.

— Обездолил! По миру пустил! — охали бояре, теребя бороды и подсчитывая убытки. Но делать нечего, волю княжескую надо исполнять.

В Москву, Ярославль, Ростов, куда пять лет тому назад расселили рязанцев, Юрий отправил гонцов с грамотами. В Петров, где в порубе томились рязанские князья, поехал сам.

Когда из земляной ямы на свет божий извлекли тюремных сидельцев, сердце Юрия тоскливо сжалось. Вид рязанских князей был ужасен: заросшие волосом, худые, изможденные, в истлевшем, висящем клочьями тряпье, сквозь которое проглядывало изъеденное язвами тело, усыпанные вшами как пеплом, они казались мертвецами, вставшими из могил. Чтобы солнечные лучи не спалили глаза, годы не видевшие света, князьям повязали полотняные полоски. Они, словно слепые кутята, натыкались друг на друга, падали, но радовались свежему воздуху, весеннему теплу, солнечным лучам. Только Изяслав — князь пронский, еще имевший крепкую одежду и здоровый вид, ибо был посажен Всеволодом Юрьевичем всего несколько месяцев тому, угрюмо проронил:

— Куда нас теперь? Не на плаху ли?

На что петровский воевода Афанасий Никитич с деланой радостью в голосе ответил:

— По домам, страдальцы, по домам! В Рязань, к своим женам, детишкам…

— Кого же благодарить за милость сию?

— Великого князя Юрия Всеволодовича! Ему кланяйтесь. Он перед вами.

Князья, сломленные благой вестью, опьяненные воздухом и свободой, упали на колени. Только Изяслав остался стоять.

Юрий, оглядев еще раз бывших узников, приказал:

— Князей помыть, одеть, накормить, через десять дней быть им во Владимире. С сего дня они не пленники, а гости мои, и обращаться с ними, как того требует чин! С тебя спрошу, коли что! — кивнул он в сторону воеводы.

Через десять дней рязанские князья предстали перед Юрием Всеволодовичем в Посольской палате. Они отдохнули, посвежели, приняли человеческий вид. Великий князь с трудом, но все-таки распознал каждого: Глеб, Роман, Кир Михаил, Святослав, Изяслав, Ростислав. Здесь же были и их воеводы, бояре, освобожденные ранее. Чуть в стороне, поддерживаемый монахами, стоял епископ Арсений.

Юрий встал с кресла, стоявшего на возвышении.

— Зла на вас не держу! — чеканя каждое слово, в полной тишине произнес великий князь. — Что было, то быльем поросло. Но и вы зла не таите. Отпускаю вас, ваших бояр, воевод и дружину вольно. Знаю, что вы немало телесных мук приняли, но не я вас в поруб сажал, я вас из него вызволил. Мало того, хочу, чтобы вернулись вы в Рязань не нищими. В возах, что стоят во дворе, немало отмерено злата-серебра каждому, за городом табун лошадей, обоз с едой и всяким добром. От вас же хочу одного: чтобы в земле володимирской видели не врага, а старшего брата, который всегда придет на помощь Рязани, только позови. Не войны, но мира хочу!