Дань саламандре - Марина Палей

Свежий снежок поутру.

Рупь в кармане.

Точнее, так: рубль.

На этот рубль, возле дома, а именно на Измайловском проспекте, в гастрономе, неофициально, но прочно носящем название «Генеральский», покупаю: пять столовых яиц (итого – 45 копеек) и пол-литра молока (14 копеек). В ближайшей булочной покупаю три черствоватые (7 копеек за штуку) городские булки (очень старорежимные дамы, ободранные, как помойные кошки, называют их «французскими»); итого: 21 копейка. В целом потрачено 80 копеек, остается еще 20; получив к ним пятак сдачи, покупаю в молочном магазине мороженое «Сахарная трубочка». Ужасно хочется съесть его сразу же, в одиночку, но, сделав стоическое усилие, этот свой неприглядный порыв я всё-таки преодолеваю.

С такого рода едой, разрозненно и ненадежно прижатой к груди, – сворачиваю после шестнадцатого тополя во двор и медленно влезаю в родную коммунальную голубятню...

В комнате никого нет.

Кровать сломана.

То есть как – сломана? А вот так: если бы эта кровать была яхтой – и ее бы в шторм, с размаху, расшибло об скалы, – то аборигены побережья имели бы возможность лицезреть такие же обломки. При этом погибшие паруса выглядели бы, как растерзанные простыни. (В моем случае, увы, наоборот: именно простыни и были растерзаны.)

...Они доверительно беседуют в кухне. Друг Джека, Никель, одет в мой розовый, с черными цветами, шелковый халат. Что, в сочетании с интерьером коммунальной кухни, придает всей сцене вид захудалого борделя для трансвеститов. Я вхожу как раз в тот момент, когда Никель, сидевший до того на табуретке, взвивается чуть не до потолка. От его крика, что называется, «леденеет кровь». (К счастью, как я понимаю, никого из соседей дома нет. Понимаю это методом от противного: никто не вскидывается вызывать милицию.) Взвивается гость оттого, что (как выясняется) щелястая табуретка слегка защемляет ему мошонку. Удовольствие, прямо скажем, ниже среднего. (Я, мысленно: а почему он, собственно, без трусов?.. Впрочем, – дело хозяйское. Некоторые любят спать голенькими...)

Так, Никель Иваныч, – говорю я гостю (экстерьер у него, в целом, таков, какой неизбежно приобретает человек давно сумасшедший, давно скитающийся и очень давно не моющийся, но, вследствие непоколебимой прочности сумасшествия, не теряющий, что называется, «присутствия духа»), – Никель Иваныч, а приготовь-ка нам всем яичницу. При этом ставлю молоко в холодильник, мороженое кладу в морозилку... Болтушку или глазунью, сударыня? – ёрничает Никель Иваныч – и незамедлительно проливает бутылку подсолнечного масла (полностью) на свой (т. е. на мой) халат, на свои волосатые ноги, на линолеум пола, на раскрытый том Александра Блока.

Так, заключаю я тоном завлаба. Теперь придется яйца – варить.

В мешочек, всмятку или вкрутую? – с глумливой прилежностью осведомляется проблемный гость.

Но мы с девочкой уже удаляемся в комнату.

Что здесь происходило? – спрашиваю я так зловеще безучастно, что (как мне хочется думать) могла бы парализовать волю даже уссурийского тигра. И где, кстати сказать, раскладушка, на которую я велела его положить? Ой, ты что?! – девочкины зрачки огромны: испуганная пума, да и только. Разве можно было оставаться с этим уродом в одной комнате?! То есть??? Он ведь, сволочь такая, как начал за мной вокруг стола бегать (тычет пальчиком в сильно смещенный стол), как начал гоняться, так и прогонялся, мудак недоделанный, аж до пяти утра.

В это время из кухни доносится апокалипсический грохот. Скорее всего, сорвалась посудная полка.

А после пяти – что вы делали? Ну как... я сидела... я сидела на лестничной площадке... стул туда вынесла... ну, а он здесь спал... на кровати... Почему ты сидела на площадке?! Ничего не понимаю! Почему ты к Лене не попросилась (имею в виду наиболее либеральную соседку) – она бы тебя пустила без разговоров! Ой, ну ты что?! А его здесь одного, что ли, оставлять?! Что значит «одного»?» Ну, одного, без присмотра! Он же из Ростова-папы! Не знаешь, что ли? Вмиг комнату бы обнес! Так что же, ты хочешь сказать, будто с пяти до девяти ты сидела на площадке и сторожила выход? Чтобы друг Джека не обнес мою комнату? Именно это я и хочу сказать. Так... благородно... А почему наша кровать сломана?

Девочка смотрит на меня как на индивида, который, кто его знает почему, вдруг спросил ее: а почему дождь идет вниз, а не вверх?

То есть она делает некоторую паузу, потому что не может поверить, что я спрашиваю такие вещи всерьез. Наконец, по-видимому, окончательно удостоверившись в моей тупости – притом терпеливо, как спросившему о направлении дождя, объясняют про силы гравитации, – точно таким же тоном откликается и она, только ответ ее предельно краток: так он ведь онанизмом на ней занимался!

(Звучит сходно вот с чем: так он ведь научный трактат писал! Уважительно так звучит... И смотрит девочка на меня с укоризной: как можно игнорировать такой ответственный вид работы? Настолько-то уж не ценить труд беззаветного исследователя?)

...Куда девался тот проходимец? Не помню. Кажется, он последовательно облазил все богемные берлоги Питера: перед другом Джека везде расстилали красные дорожки. И так длилось довольно долго, то есть до лета, пока этот незадачливый сын лейтенанта Шмидта не столкнулся, как и положено, с подобным себе аферистом. Тут выяснилось, что оба они видели Джека раза два, на квартирниках, – и одному из них (как раз Никелю) Джек изрядно набил морду, а другому просто подарил сувенирчик вроде словечка «чмо». Разоблаченные самозванцы подверглись жесточайшему остракизму; я же, с помощью своих экс-бойфрендов, починила кровать и даже дополнительно укрепила ее; в новом виде, утратив часть своего дизайна, она сделалась похожа на бильярдный стол («сексодром» – как с крайне нехорошим чувством уточнила брошенная мужем наша соседка-алкоголичка).

Короче: эпизод с сумасшедшим возвратился в чертог теней, кассета с фильмом вернулась на полку, и только звук, точней, отзвук какой-то фальшивой гармошки (ни о чем меня так и не предупредив!) иногда, в течение нашего второго лета, раздражающе возникал в моем мозгу.

Глава 4

Пасха

Эти фотокопии были обнаружены мной случайно. В сумку девочки я, конечно, никогда не заглядывала. Об этом считаю излишним даже говорить. Но тут случай был особый, и сейчас, через двадцать лет, я не могу отогнать от себя мысль, что он, этот «случай», был девочкой ловко подстроен. То есть ею, по крайней мере, осуществлен.

Но с какой целью она это сделала? В тексте послания, на какое я наткнулась, содержался некий намек. Теперь, через два десятка лет, смысл этого намека мне кажется более-менее ясным. Даже двойной смысл: возможно, она знала, что сразу намек я не пойму, – и наслаждалась своей игрой.

Хотя я не настаиваю! Я могу ошибаться. Я ошибаюсь. Я буду ошибаться. Бог ошибается, дьявол упорствует в ошибке... Как же ведет себя человек?

По-моему, так: он постоянно внушает себе, что не ошибается лишь мертвый. И потому для него безоговорочное оправдание любой ошибки содержится в ее принадлежности к самой жизни.

С другой стороны, не исключено, что я сильно преувеличиваю способности девочки. В конце концов, если принять за рабочую гипотезу, что и ту книжку – ну, ту: «Может быть, все это – лжебытие, дурной сон, и я сейчас проснусь где-нибудь на травке под Прагой» – она мне показала не случайно – и неслучайными были все дальнейшие вопросы: что есть бытие, небытие, сон, явь и проч., – то остается признать, что сейчас, задним числом, я демонизирую каждый ее вздох, каждое, как бы это деликатней сказать, физиологическое отправление. Ну да, воспринимаю все проявления ее земного существования под углом – как там говорят эти кудесники от психиатрии? – вот-вот: под бредовым углом значения и отношения.

Попробуем рассмотреть дело так, чтобы на истину (как говорил гений-изгой) не ложилась тень инструмента. Но как именно это сделать? Задача неразрешима. По крайней мере, неразрешима до тех пор, пока ты пребываешь в роли второго плана, то есть «человека». Благими намерениями, как известно... и т. д.

Итак. К тому времени, то есть к весне нашего первого совместного года, она переняла некоторые мои привычки. Правильнее было бы сказать: некоторые мои установки, оценки и вкусы.

Например, она наловчилась делать сюрпризы – изысканные, настоящие – то есть такие, которые, скорее всего, умеют делать лишь эльфы, сказочные инфанты да их фрейлины, – путем дарения маленьких, изящных вещиц, совершенно «бесполезных» (в том-то и прелесть).

Той весной мы решили справлять иудейскую Пасху.

Почему? Ну, девочка прочитала (опять же в копиях) роман М. А. Б., любимца самых широких масс (бррр, вот именно), включая сюда массы зарубежные, – после чего, конечно, инициировала не вполне плодотворную со мной дискуссию на тему «почему все это любят, а ты нет» – и: «как ты можешь говорить, если не читала».